— Ах, да, Жанте, я узнал о том, что у вас случилось, позвольте выразить вам мои соболезнования.

Чувствовалось, что он не уверен, должен ли говорить это, и ждет реакции собеседника.

— Благодарю вас. Я очень тронут.

— Вы все еще так расстроены? Начинаете понемногу приходить в себя?

Затем, случайно взглянув на портрет дочери:

— Я хотел спросить, как вы теперь устраиваетесь с детьми, но вспомнил — у вас их ведь нет. Когда вы в этом году поедете в отпуск?

— Я не собираюсь уезжать из Парижа.

— Может быть, вы и правы, сейчас повсюду столько народа. А моя жена с детьми в Эвиане, собираюсь к ним недельки на три, уеду в пятницу…

Париж постепенно пустел. В издательствах, для которых он работал, то и дело отсутствовал кто-нибудь из сотрудников.

Некоторые отделы вовсе закрывались. Потом он стал свидетелем обратного движения — началось возвращение в город, сначала служащие, начиная с самых мелких, а потом, уже в конце сезона, — патроны, те и после возвращения продолжали еще проводить воскресенья на море или в собственных виллах.

В одну из сред, возвращаясь с улицы Франциска Первого, он неожиданно повернул на улицу Берри. Он всегда знал, что еще вернется сюда. Он долго стоял на тротуаре против гостиницы «Гардения», видел, как туда вошла парочка. Женщина смеялась, у мужчины был самодовольный вид, он немного напоминал господина Радель-Прево…

Горничной-итальянки не было. Он попытался вычислить, в котором часу она должна смениться.

Он собирался еще вернуться сюда.

В этот день он долго шагал по улицам и думал. А когда лег, не мог никак заснуть, хотя и очень устал, и часа два пролежал с открытыми глазами.

И никто уже не стоял за дверью, ожидая его зова!..

Как-то днем, часов около двух, его удивило непривычное движение наверху. Это шумел не Пьер. Это были шаги взрослого человека, временами топчущегося на одном месте, как это бывало в тех случаях, когда мадемуазель Кувер примеряла платье какой-нибудь заказчице. Теперь это случалось все реже — с тех пор, как зрение ее стало катастрофически ухудшаться, ей уже мало кто доверял шить новое, и она пробавлялась лишь починкой и перелицовкой.

Через некоторое время он услышал шажки старой девы уже на лестнице, а примерно четверть часа спустя, случайно взглянув в окно, увидел ее на противоположной стороне бульвара на автобусной остановке.

Она была при полном параде, в перчатках, шляпке, в туфлях, которые никогда почти не надевала и из которых выпирали распухшие ее лодыжки.

Почему его вдруг так заинтересовало, куда она собралась? Может быть, ей надо навестить какого-нибудь родственника, заболевшую подругу или получить где-то деньги? Они давно уже жили в одном доме, но, в сущности, он ровно ничего не знал о ней.

Со времени смерти Жанны маленький Пьер явно избегал его. Он ни разу не зашел к нему, а когда им случалось встретиться на лестнице, мальчик бросался бежать, словно ему сразу становилось некогда.

Он не заметил, в котором часу старуха вернулась. Но вечером она была уже дома, он понял это по характерному скольжению ее домашних суконных туфель над его головой.

Однажды Жанна, слыша наверху этот легкий, словно трепетание крыльев, шорох, улыбаясь сказала:

— Наш добрый призрак укладывается бай-бай.

Он подозревал, что между нею, мадемуазель Кувер и ребенком существуют какие-то очень близкие отношения, к которым его не допускают. Возвращаясь оттуда, с четвертого этажа, где она проводила немало времени, Жанна никогда не рассказывала, о чем они там говорили.

И в непринужденной болтовне Жанны с мальчиком он тоже иной раз улавливал намеки на какие-то события их жизни, о которых не знал. В то время это его не беспокоило. Он не понимал детей. Они немного пугали его, меньше, правда, чем животные, но совершенно так же, а может быть, по тем же самым причинам, и он старился держаться подальше от них.

На следующий день после путешествия мадемуазель Кувер в город произошло уже нечто более определенное. Около четырех часов наверху, на четвертом этаже, открылась дверь и кто-то начал спускаться по лестнице. Мелкие шажки старой девы нельзя было спутать с походкой какого-либо другого жильца. С тех пор, как глаза ее стали плохо видеть, она вставала на каждую ступеньку двумя ногами, тяжело дышала, цепляясь одной рукой за перила, а другой шаря по стене.

Лестница была крутая, и на поворотах ступени с одной стороны образовывали острый угол. Другая старуха, прежде жившая на пятом этаже вместе с мужем, таким же старым, как она, на таком повороте упала и сломала себе шейку бедра. Умереть она не умерла, но больше года пролежала в гипсе, и с тех пор ее в доме никто уже не видел, ее отправили в богадельню.