У них разные интересы. Люся-олигарх управляет сетью фитнес-клубов. Ничего себе, всё людям. У Люси двадцать пять лишних килограммов – по одному на каждый год нашей дружбы. С ее мужем-миллионером я училась в одном классе. А ее мы нашли на помойке, возле столовой, в летнем трудовом лагере «Патриот». Люся была из другой, недружественной нам школы. В тот день, когда у них с Игорем случилась любовь, Люся дежурила в столовой, а мы прятались от полевых работ: Игорь, Инна, Руслан, Валерик, Слава и я.

Инна не любит Люсю. И едва терпит Марину. Для нее они обе – чужие женщины, которые увели наших мужчин. Инна уверена, что с ней бы Игорь не запил, а поднимал бы регионы.

А Люся Инну жалеет. Потому что у Инны – только муж и ни одной своей копейки. И ни одного ребенка – ни в семье, ни на стороне. И вместо того чтобы плюнуть и забеременеть от здорового незнакомца или открыть парикмахерский салон, Инна терпеливо ждет. «А чего ждет? – спрашивает Люся-олигарх и сама себе отвечает: – Была дурой, дура и есть».

Зато Инна нравится Марине. Марина тоже хотела снимать документальное кино. Она была лучшей на нашем курсе. Она умела видеть простые вещи. Это редкий дар, между прочим. И наверное, опасный.

Простые вещи довольно бескомпромиссны: в кувшин не наливают бензин, а яблоками не стреляют из пушек. У них есть предназначение и достоинство. Они не мучаются вопросом «Зачем?».

Марина видела простые вещи в людях, в улицах, в рисунках, в стихах… А теперь она снимает клипы и читает телефон Руслана. Марина считает Инну цельной и настоящей. «Ты – как кусок хлеба», – говорит Инне Марина. После этого Инна год сидит на диете и тоскливо шепчет мне в трубку: «Почему она обозвала меня пампушкой?»

Они очень разные, мои подруги. И очень похожие.

Они все спросили: «А что Савельев?» И ни одна: «А что Слава?»

17 августа, ночь

Когда моя мама вышла замуж за папу, я уже была. Я ходила в детский сад, носила две тонкие косицы, упрямый взгляд и короткое платье в горох. Еще у меня были всегда приспущенные колготки, белые сандалии вместо правильных тапок в клетку, нелюбовь к молоку и иногда – глисты.

Глисты в детском саду хотели иметь все. Это было модно. «Глистовые дети» приносили пять сменных трусов, каждые двадцать минут их водили мыть руки, а раз в неделю в спичечных коробках они приносили кал.

Чтобы глисты поселились в организме, нужно было грызть ногти и «контактировать» с зараженными. Инна уже была среди них. А я нет. И это было очень обидно.

Пока я зарабатывала себе глисты, мама нашла папу. Воспитательницы детского сада называли его «неродным». И очень завидовали.

Когда папа повел маму знакомиться с родителями, я тоже уже была. Очень нарядная, в специальных белых колготках и голубом платье «на выход», с двумя «хвостами» и в новой шубе из меха натурального кролика.

Маме и мне все были рады. Особенно папина мама – бабушка Шура. Она вызвала маму в ванную, обняла и по секрету сказала, что кругом – колдуны. Для убедительности она взяла себя за волосы и сняла их. Так моя мама познакомилась с париками. Голова бабушки Шуры была совершенно лысой. Увидев ее, я подумала, что она – большая счастливица, потому что ей некуда вязать банты.

Бабушка Шура считалась сумасшедшей. Это было такое же постоянное явление, как погода, трехразовое питание, книги и поездка к морю в отпуск.

Иногда Шуру сдавали в дурдом. За побеги из дому, за уничтожение польской мебели, слив супов и бриллиантов в унитаз, за мгновенный обмен квартир с ухудшением жилищных условий всей семьи.

Если разобраться, вроде бы было за что. С другой стороны, лечить ее было уже поздно. И не очень честно.

Сумасшествие – удобный социальный диагноз. Гибкий.

18 августа, раннее утро

Она считалась нормальной, когда «забыла» французский, заменила отца-сахарозаводчика на «беднейшее крестьянство», перестала понимать немецкий и отправила Ге те в нужник…

…когда заговорила «чувырлами» и стала фрикативно выдыхать «хородская булка», когда однажды надела фуфайку, отрезала волосы и поехала на шахты, когда она одна из всей большой семьи «с высшим образованием» знала, что такое митенки и фрикасе, когда она, читая Чехова, не заглядывала в книгу, а, прикрыв глаза, декламировала, почти пела – по памяти…

…когда крестила всех попавшихся под руку еврейских детей и, выкрашивая губы предвоенным бантиком, ходила на «немецкие танцы» в клуб, а возвратившись, спала с мужем, бежавшим из фашистского плена красноармейцем Павлом, под кроватью…