Прогнав противные иголки страха перед будущим, начавшие колоть спину, медленно подбираясь к сердцу, Сережа начал вспоминать, сколько всего для него сделал Дима. Благодаря ему, он относительно свободно чувствовал себя не только за забором колледжа, где действительно никому никогда не было дела до его роста, но и просто на улицах, среди людей, в кафе и барах, куда он тоже уже подходил по возрасту — проблему с ростом решал только паспорт. Благодаря Диме, он научился покупать вещи по возрасту, а не по росту, изменяя размер уже после покупки. Дима научил его вести себя иначе — «богом», если ты покупатель, без смущения по поводу внешности или веса. Только благодаря ему, Сережа впервые узнал приятности существования секса в жизни — одна из мелких японских студенток явно оказывала Сереже знаки внимания, от которых он шарахался как от проказы, пока друг не сказал идиотскую, банальную фразу, развеявшую все страхи Сергея и открывшую перед ним новый, мужской, мир:

— Гном, лежа все равно, какого ты роста.

Сергей устал задавать себе в который раз один и тот же вопрос, пытаясь найти или придумать ответ, заранее зная, что его не будет, — как он будет теперь, без Димы рядом? Он не видел в себе даже смелости представить, как он выходит один на улицу или в магазин, заговаривает с девушкой и вообще живет вне замкнутых стен. И, уже открыв глаза, понял, что единственными, кто обеспечит ему жизнь — не такую свободно-нормальную, как здесь и как рядом с другом, но все же, — могут быть только родители, от которых за годы в колледже он сознательно отдалился, и, чему, казалось, они только рады. Сев на кровати и глядя на спящего друга, Сережа пробовал придумать, как сделать отношения с родителями не такими натянуто-далекими, какими они были сейчас, чтобы в Москве они не заперли его, как домашнее животное, в квартире, выводя раз в день, по вечерам, чтобы никто не видел, на прогулку, а помогли ему стать кем-то и начать пусть не самую счастливую и карьерную, но — независимую от них жизнь.

Дима открыл глаза и, как почти каждый раз утром, увидел смотрящие на него темно-серые глаза. Раньше он шутил, по поводу особой влюбленности в него гнома в эти минуты, но сейчас, зная, о чем тот думает, сел напротив и молчал, пока, казалось, не принял какое-то неожиданное решение:

— Сереж…

От неожиданности — друг назвал его по имени впервые за все время их знакомства, Сергея окатила горячая волна испуга. Но успокоившись так же быстро, он опять смотрел на Диму, словно моля о чем-то, и тот продолжил, боясь, что, как ребенок, заплачет от этого взгляда:

— Сереж, я слетаю к матери, в миллионерию ее, но не думаю, что душа моя свободная, но изначально советская, примет образ их распутной жизни, а они — мой — жиголо для мамы. Так что я в Союз вернусь через месяц-два, квартира-то у матери в Питере осталась. И если ты со своими к тому времени до драки дойдешь, приедешь жить ко мне. А если нормально все будет у тебя, поменяю я квартиру эту на Москву. В общем, по всякому, рядом будем.

От такого неожиданного решения Димы в голове Сергея замелькали картинки жизни — настоящей, не взаперти, и веселые маленькие хрюшки в его душе, как в детстве, завизжали от счастья, казалось распихивая друг друга, чтобы он понял, какая из них счастлива за него больше.

Приехавшему за сыном в колледж, Глебу было тяжело смотреть на прощание сына с единственным — он полностью отдавал себе в этом отчет — близким для того человеком. Он смотрел, как два взрослых, выделявшихся из любой толпы, молодых человека, пытаясь не заплакать, стояли, уткнувшись — смешно со стороны — друг в друга, для чего Диме пришлось согнуться в кольцо, но он явно не ощущал никакого неудобства. Глеб, никогда не имевший друзей — в понимании этих двоих, — не проходивший через горечь расставания с единственным понимающим тебя на всем свете существом, почувствовал, как слезы ни то обиды — что не он самый близкий для сына, ни то от действительно понимания трагедии момента, схватил последний Сережин чемодан и спешно сел в машину, из которой он старался не смотреть в сторону сына и его друга, не думать о вчерашнем разговоре с женой, которая была напугана, как и он, возвращением в Москву, совместной жизнью с Сережей, их отношениями и будущим вообще, и о том, что успокоить жену ему было нечем.

Сергей не знал, сколько времени он сидит у этого — всегда бывшего для него слишком большим — противно-дорого лакированного обеденного стола, то проживая заново пять последних ужасных лет жизни с ними, то просто глядя на фотографию родителей без мыслей и чувств.

В первые месяцы после возвращения из Швейцарии они пытались найти потерянные понимание и любовь — каждый из троих — по своим правилам, но одинаково надеясь при этом, что Дима Штурман вернется в Союз, избавив их от этой необходимости. Никто в этой семье не испытывал искренней привязанности — родители исполняли свои обязательства перед своего рода социальным калекой — сыном, он был вынужден подстраиваться под них, не имея никакой иной возможности выжить.

Отец помог ему поступить на заочное отделение филологического факультета — со сдачей экзаменов не в одно время со всеми, в присутствии только экзаменаторов, и возил сына на экзамены и зачеты, которые Сергей сдавал, как правило, в один-два дня — просто потому, что было непросто собирать только ради него каждый раз преподавателей. Он был благодарен отцу — Сергей пытался заставить себя хотя бы раз доехать до университета на метро — это было всего несколько остановок, но при мысли, сколько сотен человек будут оглядываться и разглядывать его по дороге как несчастное чудовище, приковывала его намертво к квартире, не позволяя пошевелиться какое-то время даже внутри своих стен.

Родители возили его с собой в театры и на выставки, если знали, что знакомых там наверняка не встретят, зимой — кататься на горных лыжах, что Сергей обожал. Только в заснеженных горах он мог наслаждаться катанием и быть относительно далеко от людей, а в горнолыжном костюме большинство катающихся, принимая его просто за ребенка, не прилипали взглядами. Все остальное жизненное время он учился по университетской программе дома. С наступлением ранней весны, когда первые сильные лучи солнца заставляли снег громкими ручьями стекать по кривым улицам московского центра, Сергей вытаскивал на балкон книжки-тетрадки и не вылезал оттуда до поздней ночи. Он забывал иногда о книгах, разглядывая жизнь города со стороны, почти до остановки сердца желая хотя бы на один день стать, как все, и прожить его, как люди там живут каждый день.