Эта пластиково-искусственная жизнь иногда надоедала ему до сильных, пульсирующих головных болей, но заставить себя попробовать выйти на улицу и жить иначе, он не мог, видя результатом только трагедию несбывшегося опять чего-то — как однажды уже разбилась красивая мозаика с картинкой высокого дипломата Сергея Матвеева.

Разговаривать с родителями у него не особенно получалось — часто, не подумав, рассказывая о чем-то, случившемся с ними, они спрашивали его мнения, но он отвечал почти всегда одно и то же, если речь шла не о научных или академических знаниях: «Как я вообще что-то могу сказать, я жизнь по телевизору и с балкона вижу, откуда я знаю?» — и уходил в мир своей комнаты с балконом, оставив родителей смущаться очередной их нетактичности наедине друг с другом.

Сергей, подняв веки, почувствовав только сейчас, что они набухли от незамеченных им слез, взглянул на красивую пару в рамке с черной ленточкой. Ему было странно не чувствовать боли от потери их и плакать непроизвольно, видя их живыми в воспоминаниях, и обидно так и не узнать, любили они его все эти годы, или просто терпели. Он откупорил стоявшую перед ним весь день бутылку водки и налил полную рюмку, почувствовав необходимость залить ненависть к себе из-за реакции на звонок, разбудивший его ночью. Услышав, что родители погибли, он думал только об одном — как он будет их хоронить, как они могли быть так неосторожны, зная, что он не может, не сможет… Сергей проглотил водку залпом и, почувствовав тепло в груди, от которого был уже в состоянии пошевелиться, спрыгнул со стула и, обойдя длинный стол, взяв фотографию родителей, убрал ее в ящик кухонного стола, чувствуя вину перед ними — их похороны полностью устроил друг отца, забрав Сергея из дома и привезя его домой с кладбища, не вынуждая быть долго на глазах бывших коллег, каких-то родственников, от которых он явно пытался Сергея огородить, и от поминок вообще.

После всех похоронных мероприятий, приняв с благодарностью обещание все того же друга семьи помогать ему во всем только по одному его звонку и просьбе, оставшись сейчас в квартире один, Сергей прошел в комнату родителей, открыл маленький сейф в шкафу. Он понятия не имел, сколько денег может быть дома, а все, что вне дома — было всегда закрытой темой — работой отца, и он понимал, что никто ему помогать не станет — звони он, или даже ползай на коленях. Открыв дверцу, он увидел несколько коробочек — мамины побрякушки, и несколько стопок рублями, несколько — долларами. Забрав все деньги из сейфа, разложив их на противно-здоровом, но для этого удобном столе, Сережа начал их пересчитывать, чтобы понять, насколько их ему хватит. Он попытаться придумать, на что он будет жить, когда они кончаться, когда вдруг от ужаса понятого осел на пол. Он вдруг впервые с момента смерти родителей осознал, что до этого в холодильнике была еда, за квартиру платили на почте они, да и все остальное — тоже делали они. Как он будет покупать еду и делать все просто самое необходимое? Он понял, что ему придется ходить в магазины или он умрет с голоду, ходить на почту — или в квартире не будет света и воды. Перечислять дальше даже в воображении он просто боялся и судорожно начал придумывать, как дети придумывают замысловатые игры с сюжетом, как он сможет делать все это так, чтобы люди его не замечали.

Сергей поспешно прошел в прихожую, открыл шкаф и начал поочередно выкидывать на пол висевшие в нем вещи, пока не нашел куртку с капюшоном и, отложив ее в сторону, запихнул все остальное одной кучей обратно в шкаф. Стоя перед зеркалом, надел куртку, натянув капюшон на лицо, насколько это было возможным, и попытался посмотреться в зеркало. На улице был вечер и в прихожей, куда свет сейчас попадал только из комнаты, стоял полумрак. Почти с радостью, в зеркале он увидел мальчика без лица в куртке с капюшоном. Сергей поспешно надел ботинки, выдернул из двери ключи и вышел из квартиры — впервые один, но наверняка зная, что никто не поймет его карликовости за темнотой улицы и тенью капюшона. Он шел посмотреть, во сколько вечером закрывается магазин на первом этаже их дома и как работает почта, на ходу додумывая, что зимой темно до восьми утра, и он может выходить из дома и утром.

Вернувшись в пусто-тихую квартиру, откинув капюшон назад, Сергей несколько минут стоял, пытаясь немного заглушить биение сердца, казалось, пытающегося разорвать ударами грудную клетку и оглушить его. Уже в состоянии стянуть ботинки и пройти в комнату, он подумал о пустом, скудно освещенном магазине. Стоя перед его грязной витриной десять минут назад, он представлял, как он войдет в него и ему придется снять капюшон, как продавщицы заорут от ужаса или начнут отпускать идиотские шутки и по базарному хохотать. Придумать что-либо во избежание этого — он не мог и решил, что будет ходить только в магазин на первом этаже и на одну и ту же почту, чтобы сложился маленький круг людей, которые через некоторое время привыкнут к нему и не будут ни удивляться, ни спрашивать, ни смеяться.

Он посмотрел на деньги на столе и, вспомнив, что от страха бросил считать, продолжил, чтобы знать, сколько времени у него есть, чтобы придумать, где он будет брать деньги на существование. Купюры были мелкими и его надежда, что, может быть, ему хватит их надолго, рассеивалась. В панике, еще не закончив считать, он уже думал, как может использовать свой, полученный год назад, диплом переводчика, но тут же обрезал эту возможность — ему придется объехать не одно издательство, чтобы просто узнать о самой возможности получения работы, и он был уверен — ответ о занятости всех вакансий переводчиков на ближайшие двадцать лет будет слетать с уст людей при одном его виде. Проходить же ад поездок только для того, чтобы убедиться в своей правоте — сил у него не было.

Сергей почувствовал — первый раз в жизни, — как он от нее устал. С родителями он привык к каждодневному и ежегодному существованию, без изменений, с редкими подарками — поездками. Сейчас же надо опять придумывать, как, на что и, вообще, зачем жить. Только чтобы смотреть с балкона на мир и перебежками добираться вечерами до магазинов, чтобы не умереть с голоду, сидя на том же балконе? Усталость и невыносимость бесполезности и безысходности неожиданно проникли во все его существо так сильно, что он, пытаясь избавиться от них, побрел в свою комнату, чтобы выйти на балкон в надежде, что ночные шумы города подтвердят, что люди в мире есть и что они помогут. В этот момент он увидел полуоткрытый ящик своего стола и, неожиданно вспомнив, что в нем, рывком открыв, вытащил толстые две тетради, из которых от резкого движения — уже в его руке — выпали, с громким шелестом возвращающегося прошлого, несколько десятков фотографий. Открыв балконную дверь, Сергей вернулся к хаотично валявшимся на ковре листкам с лицами и, сев в середину бумажного хаоса, положив толстые тетрадки перед собой, начал медленно рассматривать фото.

Прошлое смотрело на него и карьерными улыбками его — еще маленького не по росту, а по возрасту — с родителями, и его — с букетом в руках, впервые переступавшего школьный порог, и двумя счастливыми, нелепыми рядом друг с другом, лицами молодых людей — его и Димы — в день получения диплома колледжа. С грустью и мельком подумав, что фотографии с родителями заканчиваются временем, когда он стал для них карликом, Сергей, глядя на себя, рядом с единственным в его жизни с другом, полностью растворился в том дне и долгих днях ожидания Димы в его, уже московской, жизни.