Шрифт:
Он страдальчески сморщился и прижал руку к животу. Зеленые глаза стали еще зеленее.
— Ну, невроз — это уж точно! — с удовольствием сообщил Игорь, старательно вычищая тарелку куском черного хлеба. — Я тебе сколько раз об этом говорил! И пить тебе нельзя. Тяжелые похмелья и все такое прочее… Выпивка — она никогда не приносит ни облегчения, ни радости и легкости. Хотя все ждут от нее именно этого. На самом деле все наоборот. Но у людей удивительно стойкие иллюзии и твердые убеждения. Людям нравится заблуждаться, но мало того — еще и упорствовать в своих ошибках. Не понимаю почему.
— Я схватил желудочный грипп, — привычно заныл Сазонов. — А как ты относишься к обрезанию? Хотя бы в целях гигиены.
— Не думаю, что стоит менять национальность даже в этих высоких целях, — невозмутимо заметил Игорь. — А у тебя неплохой принцип бытия — если ты с самого утра не найдешь у себя никакой болезни, значит, жизнь прожита тобой зря.
— Она и так прожита зря, — уныло-философски заметил Гошка. — И куда я так торопился? То спешил окончить школу, то институт, то жениться, то защитить кандидатскую… То ждал, когда вырастут сыновья, то мечтал об отпуске, о поездке за границу… Египет, Турция… Там вечно что-нибудь происходит! И там рискуешь отдохнуть уже навсегда. Все всё всегда торопят, пока не приходит старость, которую как раз никто не подгонял.
— Она к тебе уже явилась? — с любопытством осведомился Лазарев. — Не рановато ли?
Он нередко думал, что медики, и не только они, устроили существование на началах внехри-стианских, предложенных лукавым духом, искушавшим Господа в пустыне: на чуде, тайне и авторитете.
— Да нет, Васильич, ей самое время, — хмуро пробурчал Гошка. — «Пора, мой друг, пора…» Где мои двадцать? Какая отличная штука — эта молодость… Только сознаешь это тогда, когда остаются одни лишь проклятые воспоминания… Шурка — сибирская язва… С утра мучает страшная изжога… Чудовищный гастрит… А люди… Один молчит — сказать нечего, а другой — некому сказать.
Глава 17
Игорь понял, что постоянно ищет ее взглядом, и сразу испугался. Страх родился вместе с любовью, словно был ее братом-близнецом. И доктор оказался бессильным перед этим ужасом.
Чего он тогда боялся больше всего? Майи, огласки, тех же сплетен, о которых нудно частенько верещал Сазонов, своей неопределенной будущности и карьеры, тотчас ставшей такой хрупкой, близкой к излому, с появлением в его жизни Веры? Игорь честно признавался себе самому, что да — он опасался именно этого. Но больше всего его страшил он сам — внезапно изменившийся, забывающий теперь о многом, даже о сыне, и помнивший отчетливо только о работе и о Вере.
Ве-роч-ка… Три слога и вся жизнь…
Однажды, после очередной тяжкой операции, которую Вера мужественно и преданно выдержала, выстояла рядом с ним, Лазарев, мечтающий о большой еде и горячем душе, вдруг предложил Вере поехать с ним. Он даже не знал куда, просто предложил — и все. Само предложилось…
Вера подняла на него усталые ясные глаза:
— Поедем…
И тоже не спросила куда.
И тогда Игорь растерялся. Что он делает?! Что вытворяет?! Куда собирается везти Веру?! И как же дома? Что он скажет Майе? Что выдумает? Да и везти ему Веру некуда…
Вера посмотрела удивленно — она не понимала причину его растерянности.
— Что-то случилось?
— Нет-нет, ничего… — смущенно пробормотал Игорь. — Я сейчас… Подожди…
Он выскочил в коридор, завернул за угол на лестнице, где висел телефон-авто мат для больных, и стал судорожно шарить по карманам в поисках монетки.
— Игорь Васильич, вам мелочь нужна? Вот, пожалуйста, звоните… — Перед ним разулыбалась та самая толстуха, которую они с таким трудом вытянули. Сначала — из реанимации, потом — едва-едва поставили на ноги в полном смысле этого слова.
Толстуха, уже переведенная в палату после реанимации, вставать ни в какую не желала, ныла, жаловалась на постоянные боли, капризничала, требовала колоть обезболивающее, которое Игорь называл обезволивающим, чуть ли не каждый час… Сестры сначала ее жалели, потом начали возмущаться и орать:
— Лежит и лежит бревном! Ходить нужно, двигаться, а она все стонет да воет!
Наконец Долинский не выдержал. Явившись к толстухе в палату, он категорическим тоном приказал ей встать.
— Не могу я, Феликс Матвеевич! — тотчас завыла та дурным голосом. — Не могу подняться! Так больно!
— Будете лежать — станет еще хуже, — оптимистично заверил ее хирург. — Нужно попробовать встать. Больше вам лежать нельзя. Это вредно.
Кубышка вставать наотрез отказалась.
— Встаем! — опасным тоном скомандовал Долинский.
Но толстуха в его интонациях не разбиралась и угрозе не вняла.
Тогда хирург легко обхватил даму за то место, где, по его предположению, могла когда-то, в далеком прошлом, находиться талия, моментально приподнял больную, перевернул и одним ловким движением поставил на ноги.