Антон, сразу понял профессор. Больше некому…

Он молча подошел к столу и снял голую даму. Куклу создали довольно искусные руки, она очень напоминала настоящую женщину, но обмануть великого хирурга было невозможно даже на полсекунды.

— Соня, замолчи! — попросил он. — Ты переполошишь весь институт. Подумают, что нас с тобой тут убивают. А кому мы нужны? Мы не хозяева издательства, не владельцы нефтяной компании и не народные избранники Государственной думы. Так что покушаться на нас некому и незачем и за нашу жизнь можно абсолютно не беспокоиться.

Лазарев сунул под мышку куклу, нахально выставившую голую грудь, — сиськи наголо! — и пошел к себе в кабинет. Там он сел, усадив нагую даму рядом, и тотчас набрал номер мобильника сына.

— Папахен, привет! — сразу ответил Антон. — Ну как тебе она? Впечатляет?

— Ничего, — согласился Игорь, покосившись на дамочку, до сих пор не сказавшую ни слова.

Редкий случай для женщины…

— Ты не такую, случайно, ищешь? Лазарев молчал. Все тот же излюбленный сыновний эффект молотка…

— Ты зря стараешься это скрыть, — развязно продолжал Антон. — Люди, герр профессор, в основном не очень любопытны. И они привычно цепляются за то, что имеют, за то, что обрели в трудах и поисках, как последняя уцелевшая вошь держится за ухо хозяина, побритого наголо.

— Образно, — заметил Игорь. — Сам научился или проходишь курс обучения у Эмилии?

— Эмилия… — мечтательно, по слогам произнес сын. — Ах, Эмилия… Но она уже потеряна для меня навсегда, я тебе объяснял. Только, видишь ли… Ты опять меня недопонял. Я как раз за то, чтобы ты искал… И нашел… И моя голая дама призвана подстегнуть тебя в твоих поисках. Мне одна мысль пришла в голову…

— Одна? О-ля-ля… Думаю, ей там не тесно. — Игорь вновь покосился на даму.

В общем, милашка… Если ее еще приодеть… Но это зрелище не для Сониных нервов.

— Твоя Софи жива? А подумал я вот что. — Сын не обратил внимания на его язвительность. — Бывают люди уютные и неуютные. Ты из последних. Но вовсе не такой шершавый, как кажешься. Или стараешься казаться. И, несмотря на шершавость характера, отличаешься добротой, правдивостью и требовательностью.

— Спасибо! Ты безмерно великодушен! — поблагодарил Лазарев. — А мобильничек-то деньги кушает…

— Какая мне ужасная мысль пришла в голову… — вновь наплевал на него сын.

— Тогда лучше не говори мне. Мне твоих ужасов вполне достаточно. И вообще я на работе. Ты не забыл?

— Папахен, я желаю тебе ее найти! — торжественно провозгласил Антон. — Понимаешь? Желаю искренне и без дураков… Тебе немало лет. Хотя для профессора ты молод, все равно. И тебе пора разыскать это так называемое счастье! Пора, понимаешь? А ты веришь, что оно существует на свете? А за глупую шутку прости! Представил лицо твоей секретарши… И твое заодно. И развеселился. Даже чересчур… А я ведь помню ее… Ну так, немного…

— Кого ее? — удивился Лазарев.

— Да ладно, не прикидывайся идиотом! Ее — это ее! И этим все сказано! У нее еще был такой несуразно огромный лоб… Но впечатлял. Она с тобой работала. Что, скажешь, неправда?

Сын захохотал и отсоединился.

Игорь сидел неподвижно, сжимая мобильник в руке. Промысел Божий… Почему Лазарев так редко вспоминал о нем?…

Его жизнью, его святыней, его отдыхом и наслаждением — смешно звучит! — стала навсегда операционная. С ее специфическими запахами и звуками, с ее настороженностью и постоянным холодком. Она своим простором и чистотой сдавливала нервы до предела, чтобы дать им возможность показать все, на что они способны. И люди подчинялись ее прохладности и надменности, которая здесь даже не пряталась, а властвовала, подталкивая врачей, каждый день бросающих вызов самой смерти, к настоящей дерзости.

Боялись ли они? Еще как! Иногда до паники. Обыкновенные люди… Но глаза боятся, а руки делают.

Хирурги на редкость суеверны — а потому никогда не оперировали по пятницам и по тринадцатым числам. Только если что-то срочное, не требующее отлагательства… Но по «скорой» в клинику привозили редко — чай, не Склиф! — а значит, все шло в обычном режиме, по привычному хирургическому графику.

Долинский всегда принимался нудно ворчать, когда вдруг приходилось становиться к операционному столу тринадцатого или в конце недели.

— Подождать до завтра не могли! — заунывно бубнил он в подобных случаях. — Прямо неймется им! Режь — да и только! А резать надо с умом. Подготовившись и настроившись. В соответствующем настроении. Иначе что получится? Да ничего хорошего не выйдет! Васильич, голубчик, давай к столу, помолясь! Ты моложе и этой мистике не подвержен. Не веришь ни в чох, ни в сон. Вроде твоего идеала Ясенецкого. Кроме того, с твоим комплексом переполноценности как раз животы и потрошить. А я на этом съел не то что одну собаку, а всех животных.