— Когда в этом возникает надобность, — поддержала его Анжелика. — Или желание.

— Надобности нет, — сказал Пыёлдин. — А желание есть.

— Да, так будет лучше, — закончила Анжелика этот странный разговор. Возникло ощущение, будто не они говорили, будто луна вызвала в них эти чуждые им слова.

Никто не улыбнулся, не попытался продолжить разговор, все было сказано, и все решения приняты. Они лишь мимолетно взглянули друг на друга, взгляды их были встревожены, но тверды. То, что открылось им в эти мгновения, что промелькнуло бледными видениями из будущего, не требовало пояснений. Не то ужаснуло их будущее, не то поразило. Анжелика посмотрела на Пыёлдина, на Цернцица испытующе, будто хотела убедиться в том, что оба выдержат предначертанное.

Едва ли не вся банда Пыёлдина сидела у небольшого костра, рядом с вентиляционной трубой. Пылали доски из оставленных строителями подмостков. Огонь потрескивал, искры взмывали в звездное небо, пахло дымком, настроение у всех было если и не развеселое, то и не подавленное. На подошедшего Пыёлдина взглянули без неприязни. Постояв, тот тоже присел к костру. Рядом пристроился Цернциц, Анжелика прислонилась к теплой, нагретой солнцем стене. Костер создавал ощущение безопасности, будто горел он не в звездной выси, а где-нибудь в степи, у реки, на опушке. Огни пролетающих в отдалении самолетов казались фарами машин, мотоциклов. И нужно было сделать над собой усилие, чтобы поверить — не степь вокруг, не берег реки, а крыша громадного небоскреба, а вокруг простирается бездна, на самом дне которой распластался город.

— А знаешь, Каша, — негромко проговорил Козел, — знаешь, что я тебе скажу…

— Ну? Говори.

— Сколько там мне причитается? Миллион долларов? Так вот, я бы сейчас, не задумываясь, отдал бы его за одну очень простую вещь… За такой же костерок, Каша, только чтобы горел он где-нибудь на островке, на берегу, в лесу. И чтобы я вот в этих же лохмотьях, такой же нищий и пропитой сидел у костра. И пусть бы надо мной были те же звезды и та же луна… Пусть бы голоса доносились откуда-нибудь со стороны, и скрипели бы уключины на лодке, и набегала бы на берег волна от катерка… А я сижу, смотрю, как искры поднимаются и гаснут среди звезд, и ни фига нет никого рядом, сижу и сижу… Представляешь, Каша?

— Очень даже хорошо представляю, Козел. Потому что мне хочется того же. И за те же деньги.

— Да? — удивился Козел. — Интересно… А я как увидел тебя с бабочкой у подбородка… сразу подумал — ушел от нас Каша, покинул на произвол судьбы.

— Ну и дурак, — грустно проговорил Пыёлдин. Взяв щепку, он поправил поленья в костре, и сноп искр рванулся в темное небо. — Ну и дурак, — повторил Пыёлдин. — Стрелять-то меня будут первым… В бабочке я буду или в удавке… Вам набавят по пятерке, по десятке, а стрелять будут меня.

— Да, похоже на то, — согласился Козел.

— Что слышно с амнистией? — спросил Хмырь.

— Утром буду говорить с президентом.

— А может, с самим господом богом поговоришь, а, Каша? — усмехнулся вертолетчик Витя.

— Не веришь? — удивился Пыёлдин. — Спроси у кого хочешь… Ванька, скажи! — Он ткнул Цернцица локтем в бок.

— Только что президент объявил по телевидению, что утром сам позвонит Каше.

— Надо же, — не удивился Козел. — Ну что ж, пусть позвонит, если других дел нет… Скоро выборы, ему очки набирать надо… Он и позвонит, и приедет, и к сердцу прижмет… У них там, наверху, принято к сердцу прижимать, целовать. Если уж Каша бабочку надел, то почему бы его и не поцеловать… Все это хорошо…

— А что плохо? — спросил Пыёлдин.

— С амнистией он нас надует. Ему не впервой. То он клялся на рельсы лечь, то руку готов был отрубить… С бодуна чего не пообещаешь… Не верю я ему, Каша, не верю, — Козел покачал головой. — И тебе не советую. Да что я, никто ему уже не верит.

— Пусть клятву даст!

— Даст он тебе клятву… Догонит и еще раз даст. И просто поклянется, и землей родной, и хлебом с солью… За ним не заржавеет. Только посолит он нас, как пить дать посолит.

— Авось! — Пыёлдин не хотел угнетаться тяжкими раздумьями. — Сам же говоришь — выборы на носу! Не может он поступать, как ему хочется. Ему надо показывать свою твердость, заботу… чтоб все думали, что его слово — закон. Заложников наших ему не простят, понял?

— Все, как есть, понял, — кивнул Козел, глядя в костер. — Только вот я подумал… понимаешь, я подумал…

— Скажи уже наконец, что ты там подумал?!

— Он же хозяин своего слова… До выборов он его дал, после выборов взял… И был таков! Главное, вовремя смыться, как говорят наши люди, да, Каша?

— Разберемся, — Пыёлдин поднялся, отряхнул штаны, нашел взглядом Анжелику и, убедившись, что она здесь, рядом, успокоился. — Будут сомнения — сюда пригласим, поговорим, утрясем.

— Думаешь, приедет?

— А куда ему, бедолаге, деваться? Сам же говоришь, — ему очки набирать надо. Проведем совместную пресс-конференцию, стол накроем, — поддадим маленько… Отказаться он наверняка не сможет.

— Что же, у него и выпить нечего?

— Выпить, может быть, и найдется, а собутыльников приличных нет. Он еще сюда повадится, не будешь знать, как отшить.

— Отошьем, — усмехнулся Козел. — Дело нехитрое.

— Знаешь, он любит всякую шелупонь друзьями называть… То у него лучший друг Билл-Шмилл, то Коль-Шмоль, то Жак-Шмак… Теперь появится еще один — Каша-Малаша! — расхохотался Пыёлдин. Подняв голову и наткнувшись взглядом на луну, он сразу посерьезнел и молча покинул крышу. Следом за ним, тоже не произнеся ни слова, в узкую железную дверь шагнули Цернциц и Анжелика.