Шрифт:
А как подумаю о том, что завтра лезть в проклятую ракету — дважды! — громыхающее чудовище. Представить только — больше часа до Марса! Жуть!
Нет, это уж слишком. Все бы отдала, лишь бы выбраться из этой дыры. Даже согласилась бы на создание общественной ячейки с Хендриком Халли. Великие галактики, надеюсь, до этого не дойдет!
Вот уехать бы в театральную столицу и стать известной, как Джилл Финг или вроде того. Чтобы все мужики падали в обморок и умоляли лететь с ними на их родную планету. Этот сверкающий стерильный город мне опостылел.
Ну что за гнусное место! Какое будущее ждет здесь молодую девушку? Никакого. Ни одного поклонника, который имел бы на меня притязания, — если не считать эту Лунную Мышь Халли с его паршивенькой ракеткой, у которой даже проржавели швы. Я не отважилась бы смотаться на этой развалине хотя бы и в Европу.
Через две недели отпуск. Делать будет нечего. Тухлая поездка на Лунный курорт. Сидеть там у кошмарного бассейна и смотреть, как милуются парочки. А потом я наглотаюсь красной пыли, и у меня подскочит температура. И еще я миллион раз схожу в Космический театр. О, какая тоска!
Хотелось бы мне попасть в древние времена, на много тысяч лет назад. Вот тогда человек понимал что почем. Дел было невпроворот. Люди были людьми, а не лысыми, беззубыми идиотами, какими стали теперь.
Можно было бы делать все, что заблагорассудится, без всякого правительства, которое следит за каждым твоим шагом.
В нашем времени нет смысла поддерживать существование. Чего молодой девушке вроде меня ждать от такой эпохи?
Вот черт. Пора лететь в Космомат стирать белье.
Дорогая каменная плита!
По временам меня так мутит от этой проклятой пещеры, что…
Кукла, которая делает все
Поэт возопил:
— Дьявольское отродье! Мерзкая ящерица! Чокнутый кенгуру!
Его худосочный силуэт метнулся в дверной проем, где и застыл, парализованный.
— Враг рода человеческого! — изрыгнул он.
Адресат воплей, угрожающих довести поэта до апоплексического удара, в блаженном забвении сидел на корточках возле сугроба из превращенного в конфетти манускрипта. Манускрипта, рожденного в жестоких муках, отпечатанного в судорожной агонии.
— Бешеный осьминог! Косорукая обезьяна! — Налитые кровью глаза Рутлена Бьюсона чуть ли не выдавливали стекла очков с черепаховой оправой. Упершиеся в тощие бока руки дрожали, словно жерди штакетника на ураганном ветру. Бушевала буря из бурь. — Гунн! — завелся он снова, — Гот! Ирокез! Свихнувшийся нигилист!
Слюна стекала из уголков стиснутого рта, а маленький Гарднер Бьюсон одарил трясущегося родителя однозубой улыбкой. Клочки поэтического труда торчали из пухлых кулачков, и чуть потная полусфера груди вздымалась над изорванными амфибрахиями с ямбическими вариациями.
Рутлен Бьюсон испустил душераздирающий стон.
— Гнусность, — стенал он срывающимся голосом. — Полный бедлам.
Затем глаза его внезапно сверкнули металлическим блеском, а пальцы скрючились в жесте душителя.
— Я прикончу его, — слабо забормотал он. — Я сверну ему шею собственными руками.
В этот критический момент Афина Бьюсон, в заляпанном рабочем халате, с руками, сочащимися жидкой глиной, ворвалась в комнату, словно мстительный призрак, восставший из грязи.
— Ну, что на этот раз? — спросила она сквозь сжатые зубы.
— Посмотри! Посмотри! — Указательный палец Рутлена Бьюсона подергивался, когда он показывал на их веселящегося младенца. — Он уничтожил мою «Песнь приюта»! — Близорукие глаза вновь вышли из орбит, горя безумием, — Я его прирежу! — пообещал он трагичным шепотом. — Я прирежу эту сушеную змею!
— О… успокойся, — приказала Афина, оттаскивая назад охваченного жаждой крови супруга и поднимая сына за обслюнявленную распашонку.
Повиснув над бедром явившейся музы, он таращился на мать озорными глазами.
— Негодник! — выкрикнула она и шлепнула его по пухлому заду.
Гарднер Бьюсон завопил в возбужденном протесте, но, будучи выставленным за дверь, удалился, его маленький разум уже сосредоточился на другом занятии. С куском глины, прилипшим к распашонке, он, озорно поглядывая, заковылял в царство многочисленных ломких предметов — в гостиную, а Афина обернулась к упавшему на колени мужу. Он ошеломленно застыл среди обращенного в прах десятилетнего труда.