И, наконец, итог — без работы, без денег, без крыши над головой и без иного статуса, кроме такого, который определяется коротким словом «бич». Дальнейшее комментариев не требует — образ существования экзотического бича ничем не отличается от бытия заурядного и хорошо всем знакомого бомжа европейской части России. Они точно также питались, чем придётся, и ночевали там, где их застанет ночь. Некоторые коррективы вносил только далеко не тропический климат отдалённых уголков страны. Там, где потеплее, — в Находке или во Владивостоке, — можно хоть укрыться от холода в традиционном убежище бомжей всех времён и народов — в канализационных люках, а в Петропавловске-Камчатском или в Магадане каждая зима сокращала число бичей: они попросту замерзали.

На самое дно опускались немногие — инстинкт самосохранения помогал удержаться на промежуточных ступеньках ведущей вниз лестницы и избежать печального финала. Слово «бич» иногда считают аббревиатурой и расшифровывают как «бывший интеллигентный человек». Но это не более чем шутка — по-настоящему интеллигентных людей среди бичей (как, впрочем, и в любом другом слое человеческого общества) единицы.

Хотите верьте, хотите — нет

Самое противное в длинном рейсе — долгие переходы: это когда судно занудливо наматывает мили на гребной винт, неспешно топая от одного порта до другого в течение трёх-четырёх недель. За всё это время ничего, как правило, не происходит: время на борту течёт себе тихой речкой в замшелых берегах распорядка дня «сон-еда-работа»; и сутки сменяются, похожие друг на друга, словно заклёпки в переборке. Тоскливости добавляется, если пересекаешь штормовые широты, где постоянно качает, и где толком ни поесть (потому как суп норовит выплеснуться из тарелки прямо в физиономию), ни поспать (если предварительно не расклинишься руками-ногами — иначе так и будешь ползать по койке взад-вперёд вслед за валкими размахами своего плавучего жилища). И ещё хуже, когда настроение у тебя паршивое по каким-либо веским причинам.

Балкер [3] «Профессор Бехтерев» шёл из Австралии на Бразилию с грузом руды, засыпанной во все его пять объёмистых трюмов. По расчётам штурманов, от Аделаиды до Сантуса ходу двадцать четыре дня, а за кормой осталась только половина дороги. Теплоход ещё не добрался до траверза мыса Доброй Надежды, за которым до берегов Южной Америки простиралась Атлантика. А качать начало прямо после выхода из Аделаиды, в Большом Австралийском заливе, и завершения болтанки не предвиделось вплоть до порта назначения. Сороковые широты есть те самые ревущие сороковые — моряки минувших эпох ничуть не преувеличивали их мерзкий нрав.

Виктор просыпался в половине восьмого (привычно, до будящего звонка из центрального поста), мылся-брился и спускался в кают-компанию. Там он так же привычно и без особого аппетита поедал завтрак (кофе или чай, яичница или бутерброд, иногда какая-нибудь каша), потом переодевался в робу и выходил на открытую палубу, на корму, где не так задувало. Используя оставшиеся до начала рабочего дня минуты курил, глядя на катящиеся вровень с высоченным бортом серые — аккурат под цвет его настроения — глыбы волн, прошитые извилистыми нитями пены. Докурив и выкинув окурок, он вызывал лифт и съезжал в дышащие теплом и наполненные запахом машинного масла и дизельного топлива корабельные внутренности, встречавшие его деловитым урчанием работающих механизмов. В центральном посту собиралась к восьми утра вся машинная команда, и свершался ежедневный ритуал: сменялась вахта, а рабочая бригада получала ценные указания — кому чего разбирать-чинить-ремонтировать. Всё как всегда…

Проблем по работе у Виктора не было, — дел своё он знал — но основания для душевного дискомфорта имелись. Считая себя человек неглупым, Виктор прекрасно понимал, что он сам во всём виноват, но когда это и кому подобное понимание так уж здорово помогало?

В Австралии они расслабились, мягко говоря, не слабо. Вечер в баре неподалеку от порта закончился дракой, оставившей кое-кому из экипажа (в качестве австралийских сувениров) синяки и ссадины, — хорошо ещё, что близкого знакомства с местной полицией удалось избежать. И всё бы ничего, если бы Виктор, следуя некоторым особенностям широкой русской души, не решил продолжить праздник жизни уже на борту. В результате он на следующий день не вышел на работу, а на третий хоть и появился в машине, однако ползал там в сомнамбулическом состоянии. Естественно, подобное поведение одного из офицеров не вызвало повышенного восторга у капитана, и тучи над головой грешника сгустились. Ситуация усугублялась тем, что Виктор уже пребывал в «чёрном списке» из-за того, что ещё на перелёте до Сингапура начал интенсивно отмечать начало контракта и несколько злоупотребил халявным спиртным на борту авиалайнера. А теперь, после очередного прокола, ему наверняка светил очень серьёзный разбор полётов в офисе судоходной компании — с вполне прогнозируемыми последствиями. Так что основания для пессимизма наличествовали…

И кому какое дело до того, что Корнеев Виктор, сорока двух лет от роду, ещё в ранней юности сознательно — наперекор желанию родителей, кстати, — выбравший профессию моряка и проплававший после окончания мореходки и до настоящего времени двадцать лет на самых разных судах, вдруг понял, что внутри у него словно что-то сломалось. Ему стало неинтересно: если раньше, ступая на палубу очередного судна, он жадно вдыхал специфический корабельный запах, сотканный из множества оттенков, и волновался, чувствуя лёгкое подрагивание палубы под ногами, волновался, словно при первой встрече с новой женщиной, обещавшей незнакомые и неизведанные ранее ощущения, то в этот раз, когда сменный экипаж добрался наконец на катере до стоявшего на рейде Сингапура «Бехтерева», Виктор не почувствовал ничего, кроме раздражения. Значит, для него пришла пора уходить на берег…

Но это всё лирика, а суровая правда жизни такова, что уж если ты пришёл сюда работать, то работай, а не занимайся самокопаниями, от которых никому нет никакой пользы. Экипаж теплохода состоял из прагматиков, строго придерживавшихся незатейливой истины: а попробуй-ка где-нибудь ещё заработать такие деньги, которые тебе платят здесь! Вот отработаешь свои шесть месяцев, положишь в карман греющую душу приличную пачку «зелёных», вернёшься домой, а там — хочешь спать ложись, хочешь песни пой, как говорится.