– Чортъ возьми! Маленькая бглянка мн по вкусу, – вскричалъ онъ, пораженный, останавливаясь на порог и проводя рукой по сдымъ усамъ. – Прелестное дитя, обворожительная чародйка!

Грубая лесть и звукъ этого сильнаго мужскаго голоса тотчасъ же возвратили огорченной и раздосадованной двушк ея обычное настроеніе. Она легко и граціозно скользнула по ковру и присла передъ старымъ господиномъ a la Госманъ [9] .

Его взоръ точно околдованный не могъ оторваться отъ нея.

– Такой рдкой перелетной птички давно ужъ не видалъ домъ Шиллинга. Это оживляетъ глаза и сердце такого стараго одинокаго человка, какъ я! Она попала въ настоящее гнздо, а дальше все устроимъ – только не надо терять мужества.

Онъ направился къ чайному столу.

– Скажи мн, пожалуйста, Клементина, зачмъ ты насъ вызвала такъ поспшно? Горитъ тутъ что-ли? Или ты испугалась грозы? Но теб нечего бояться, – у насъ на крыш громоотводъ.

Все это онъ сказалъ шутя своимъ веселымъ добродушнымъ тономъ, но во взгляд и въ манерахъ видно было положительное возмущеніе противъ распоряженій невстки.

Баронесса, наливавшая чай въ чашку, бросила бглый взглядъ на старинные часы.

– Мы всегда въ это время пьемъ чай минута въ минуту, – сказала она тихо.

Онъ мрачно нахмурилъ свои густыя сдыя брови.

– Совершенно врно, дитя мое, – возразилъ онъ съ видимой досадой. – Я какъ старый солдатъ, самъ люблю аккуратность; но я никогда не стснялся домашними обычаями даже при покойной жен, a они, – онъ указалъ на часы, – никогда не должны меня тиранить, въ особенности, если я занятъ разговоромъ, какъ было сейчасъ… Поняли?

Его грузная фигура медленно опустилась въ глубокое кресло у стола, и онъ сдлалъ знакъ Люсили ссть рядомъ съ нимъ на скамь. При вид этого баронесса, опустивъ глаза, взялась за колокольчикъ и велла вошедшему слуг подать еще два прибора. Нельзя было ясне этого показать, что хозяйка до этой минуты не разсчитывала на гостей.

Баронъ Шиллингъ сидлъ подл нея, противъ своего отца. Отецъ и сынъ были очень похожи. Они, какъ и вс Шиллинги, не отличались особенной красотой. Наверху въ среднемъ зал висли портреты тхъ временъ, когда древній родъ жилъ еще въ своемъ рыцарскомъ замк. Уже и тогда отличительными знаками этого рода были толстая красная нижняя губа, угловатый лобъ и большой характерный нмецкій носъ; это были полныя жизни, упрямыя головы на исполинскихъ по истин фигурахъ, рожденныхъ, казалось, для тяжелой борьбы. И эти два послдніе потомка совершенно походили на нихъ, только прежде желтоватые, похожіе на сплую пшеницу волосы стараго барона потемнли и посдли, между тмъ какъ сынъ съ своей курчавой головой и бородой походилъ на южанина… Но у обоихъ были такіе же большіе огненные глаза, гордо соколинымъ окомъ смотрвшіе на міръ, у стараго барона они свтились лукавствомъ, веселостью и чувственностью, у сына же большею частью были опущены, точно онъ смотрлъ внутрь себя. Молодая жена подала ему чашку чаю, и онъ, пытливо взглянувъ въ ея лицо, удержалъ на минуту ея руку въ своей.

– Тебя встревожила гроза, Клементина, ты страдаешь? – спросилъ онъ съ дружескимъ участіемъ.

Она выдернула руку и поставила чашку передъ нимъ на столъ, въ то же время съ отвращеніемъ отвернувшись.

– У меня кружится голова, а ты опять принесъ съ собой невыносимый запахъ красокъ и масла изъ твоей такъ называемой мастерской, – сказала она раздражительно.

Старый баронъ сильно покраснлъ.

– Гмъ… Можетъ быть эхо не довольно выразительное „такъ называемую“ лучше замнитъ „смшными дилеттанскими притязаніями“, Клементина? – рзко спросилъ онъ и, опираясь обими руками на ручки кресла, онъ приподнялся и глядлъ на нее вызывающе.

– Ты не понялъ Клементины, папа: она этимъ словомъ хотла только обозначить жалкое помщеніе на чердак съ импровизированнымъ освщеніемъ сверху, – сказалъ сынъ съ удареніемъ, и его широко открытые глаза гордо и пристально смотрли въ лицо молодой женщины.

Она выдержала этотъ взглядъ съ легкой насмшливой улыбкой, блуждавшей на губахъ, и покачала головой, какъ будто бы ршительно не намрена была ни на іоту измнить смыслъ своихъ словъ. Сильное упрямство поразительно оживило и привело въ напряженное состояніе каждый мускулъ этого повидимому безжизненнаго апатичнаго лица.

– Вотъ теб, Арнольдъ! – злобно засмялся старикъ. – Что подлаешь съ женскимъ предубжденіемъ? – и онъ съ комическимъ отчаяніемъ провелъ рукой по густымъ сдымъ волосамъ. – Я и самъ прежде поступалъ не лучше. Да, милая Клементина, я былъ слпъ, былъ простофилей, какъ говорятъ нмцы, потому что не понялъ дарованій Арнольда. Хотя въ этомъ нтъ ничего удивительнаго, такъ какъ мы, Шиллинги, знали толкъ въ искусствахъ, какъ свиньи въ апельсинахъ. Поэтому то я изъ всхъ силъ протестовалъ противъ „бумагомаранья“ и бдный малый принужденъ былъ заниматься рисованіемъ у меня за спиной. Потомъ мн изъ Берлина пишутъ, что моему сыну предстоитъ блестящая карьера, и мн пришлось стыдиться своего упрямства. Еслибы я только подозрвалъ, что у него талантъ, многое было бы иначе. – Мрачный взглядъ срыхъ глазъ упалъ на него.

– Ты полагаешь, папа, что живопись прокормила бы съ избыткомъ послднихъ Шиллинговъ?

– Клементина! – быстро прервалъ ее молодой баронъ, лицо котораго омрачилось.

– Пожалуйста, не горячись, Арнольдъ! – проговорила она жалобно, закрывая рукой ухо, какъ будто звукъ этого прекраснаго мужского голоса непріятно поражалъ ея слухъ. Она, очевидно, страдала нервнымъ разстройствомъ и въ эту минуту была очень взволнована, но не замолчала.

– Скажи самъ, могъ ли бы ты жить гонораромъ, получаемымъ отъ этихъ людей… полусвта! Что принесла теб, напримръ, „Дездемона въ бломъ атласномъ плать“?