В его книге — «пейзаж звуков, красок и запахов»: «голос реки» — «сильный, полный, певучий», «расстояние придает голосам эластичную звонкость, слабую и бархатистую»; его небо «перерезано розовым шрамом горизонта», у подсолнечников — «большие черные глаза» и «золотые ресницы», а деревья имею «шевелюру». Трудно сказать, что было написано у автора, что — во французском тексте, и что в итоге появилось у Сергея Николаевича, но результат превысил все ожидания: в многоплановом философском произведении, наряду с серьезнейшими религиозными проблемами, с реальными историческими событиями нарисована удивительно прекрасная картина Божьего мира, во всей полноте и звуков, и красок, и запахов. В ней — все мистически живое, все дышит, как на самом деле и есть в мире. Все повествование проходит, скорее, не через восприятие человека, а — животного, и поэтому оно такое острое, чувствительное, будто в него вмешивается космос.

Бросаются в глаза и свойственные С. Н. Толстому лексические конструкции, использованные им и в собственных произведениях: «медальный профиль лица Бернадотов» — «где в сумрак врезал болью медальный профиль четкий Фальконет» («Перепутья»); «ощущение жизни и ясности до прозрачности»… «до прозрачности ясных шведок» — «Холодной ясности, прозрачности стекла» («О войне»); «холодный снег стучал своими белыми пальцами в переплетах окон» — «Вера, усталым пальнем стукающая по машинке» (из Дневника 12-летнего Сережи Толстого), «стучит костлявым пальцем» («Бессмертие»); «луна, поглощенная провалом черных грозовых туч» — «Под ним блестит луна, И небо черное, без дна, Таким отчаяньем провала, что даже звезды растеряло» («Сон спящей царевны»).

Есть пересечения и с другими его переводами: «худощавое лицо, обтянутое кожей» (Оруэлл «1984», см. коммент. к Т. 4); необычное употребление слова «специальность» славян в значении «присущая», как в Оруэлле «специальность кафе»; «у них нет времени заниматься птицами, у них едва хватает его на то, чтобы заниматься людьми» — «у меня нет времени размышлять о чувствах отдельного человека, у меня хватает забот с толпами людей» (Стейнбек); «с глазами, полузакрытыми под светлыми веками» — такая же фраза — в Стейнбеке, как и «Внезапно воцарилась тишина»: «Внезапно воцарилось большое спокойствие, такая тишина, что Джим (Стейнбек); «поднимали свои бородатые лица… из-под полузакрытых век» (там же), «обшаривающие глубину орбит» — (Оруэлл). Есть пересечения и в поэтических переводах: «Сюртук, уснув, поник полами — /Ночная тишь/ Его пустыми рукавами/ Проходит мышь» (Моргенштерн т. III). («Судорожной пляски с взмахиванием полами и пустыми рукавами» /»Черный монах»/).

И, конечно, присутствует типичная для С. Н. Толстого, иногда архаичная лексика: «винтовку с примкнутым штыком», «изукрашены» (и в «Хокусае») «влечется говорить на эти темы» (слово «панталоны», которое он использовал и в Стейнбеке, и в Оруэлле, и здесь), «совлекать», «восьмериком» а также часто употребляемые им слова и выражения: «шкап», «мало-помалу», «банда», «при помощи», «внезапно», «мебель массивная», «мускулистый торс», «в белесоватом рассвете», «белесоватое брюхо лягушки», «в кисловатом утреннем воздухе», «звуки взлетали в теплом воздухе», «с волосами, сверкающими белизной», «щетка жестких волос», «глаза влажны от слез», а также удивительные художественные образные композиции, из которых практически состоит вся книга: «вяло-голубоватое небо», «следили за своими пленниками блестящими глазами автоматных дул», «затрепетал с ног до головы в горячем алькове своей драгоценной шубы» и т. д. и т. д.

В прозаическом тексте, как в поэзии, отчетливо проявляются все закономерности и правила, присутствующие и в ней и в музыке, с постоянными повторами — рефренами, усиливающими этот поэтический эффект; всё в этом тексте узаконено, всё стоит на своем месте. Некоторые фразы, как эхо, повторяются через много страниц после того, как уже были употреблены, как припев в песне, как мысль, которая была уже однажды высказана, но она продолжает тревожить и снова появляется уже совсем в другом месте книги.

Но даже такой непростой текст, который было под силу переводить очень образованному и культурному человеку, Сергей Николаевич переводил прямо на машинку, и здесь он дается практически в том виде, какой был, не считая изменения пунктуации на современную и очень небольшой технической редактуры.

Последняя глава «Мухи» осталась в архиве С. Н. Толстого в рукописи. Он не отпечатал ее, так как был несколько разочарован концом книги, ожидая большего, по той философской заявке, которая была явно сделана ее началом. Он вообще допереводил ее лишь потому, что речь заходила о публикации и его об этом попросили (как в начале 90-х годов, когда редакторами издательства «Мысль» была прочитана почти вся книга, они были в восторге и им очень хотелось узнать, чем она кончится, нас тоже попросили допечатать главу «Мухи». Но и тогда до публикации дело так и не дошло).

Некоторая слабость финала и неравноценность последней главы всему остальному, видимо, была обусловлена тем, что для самого Малапарта более важным все-таки оказалось изложение фактического материала (хотя и в нем очевидны временные нестыковки), чем выстраивание законченной философской концепции произведения. Когда он писал «Мухи», в Италии начались перемены, в нее входили союзники, и новые события, интересные для него в большой степени еще и потому, что речь шла о его родине, возможно, захлестнули его и родили идею новой книги «Шкура», которую он и осуществил. В главе «Мухи» есть прямое на это указание: «Это был момент, чтобы дорого продать свою шкуру. Теперь ваша шкура ничего не стоит». Сергей Николаевич читал «Шкуру» (она есть в его архиве), но не переводил ее — видимо, она останавливала внимание не на том, что его интересовало. А тот нужный ему финал, в продолжении начатой сложной темы, волновавший его более всего и самый достойный в его понимании, он нашел в переводе нескольких первых глав предсмертной книги Экзюпери «Цитадель».

В последней главе «Мухи» Малапарте говорит о разложившейся верхушке своей страны — «бьюти» дворца Колонна и «дэнди» дворца Чиги, «двора элегантного и безнравственного», утратившего понятия чести, долга и своей ответственности за народ, который они кинули на дно выживания. Он разочарован, но одновременно и счастлив, что, наконец, возвратился на свою истерзанную родину, забыв и жестокую Германию, «страну высшей цивилизации», которая «презирает варварские методы», и Испанию, «симпатизирующую, но не воюющую», и Финляндию, «воюющую, но не симпатизирующую», — всё отошло для него на второй план, когда он, наконец, достиг конца своего долгого путешествия, и слово «кровь» как святое слово, стало ему «портом назначения», «родины». И «чувство надежды, покоя, мира» возникло в нем «при звуке этого слова».