«Он казался мне всегда обнаженным в жизни, как настоящий монах. Он действительно достиг такой внутренней чистоты (я имею в виду не аскетизм), — писал об Экзюпери в статье Пьер Даллоз, — такой степени отрешенности, которые устраняют какие бы то ни было промежуточные преграды между человеком и внешним миром. «Когда познаешь любовь, — не задаешь уже никаких вопросов», — сказал он. Подобная высота чувств, когда не ждешь никакого ответного дара, — подразумевает воспитание сердца и умение молиться. Молитва не требует ответа, потому что она исключает уродства торгашеского обмена».

«Из этого долгого усилия вознесения к недостижимому человек поднимается к наивысшему состоянию: мистического единения своей души с совершенством, к которому он стремится и которое требует одновременно и смирения, и непрекращающейся борьбы, на какие, — пишет графиня де Вог, — способны только героические души, никогда не отказывающиеся от раз поставленной цели, хоть у них и нет надежды на какую-либо иную награду, кроме как в собственно душевном свете. И к этому свету и приходит вождь «Цитадели». В своем высоком одиночестве он ищет Бога, увенчания любви, чтобы в ней черпать силы. И по примеру своего Бога он отдает себя без остатка.

Подобно Ронсару, Сент-Экзюпери ставит знак равенства между любовью и смертью. «Господи, — говорит вождь царства, — сделай мой плащ таким широким, чтобы я мог укрыть им всех». Это тот же образ, которым пользуется Сент-Экзюпери, чтобы выразить собственные чувства перед полнотой любви и созерцанием смерти. Каждым своим словом он стремился раскрыть сознанию человека тот грандиозный размах, которого может достигнуть природа человека, переставшего жить для самого себя. Дожив до зрелых лет, он понял, что не мог ждать от всех людей очистительного героизма своей собственной молодости. И все же он пытался отвратить человека от повседневных мелочей, уча верности пути и радости созидания в бескорыстном спокойствии; он учил человека видеть смысл в самом смиренном труде». Его женщина из «Цитадели», наказанная за нарушение тысячелетнего порядка, страдает, отбывая наказание, но в этом страдании она чувствует Бога и принимает свое просветление, как дар: «Она умоляла, чтобы ей вернули те ее обязанности, которые одни лишь дают возможность существования: тот моток шерсти, чтобы она его расчесала, ту миску, чтобы ее помыть — только ту, этого ребенка, чтобы его убаюкать, именно этого — не другого. Так она кричала, обращаясь к вечности…» «Она уже прошла через это — страдание и страх… эти болезни животных, созданных для смиренного стада. Она постигает истину», — писал он в «Цитадели», вторя Малапарту.

«Я, слуга моего Бога, испытываю стремление к вечности, я презираю все, что изменяется… ибо никогда не смогу украсить храм мой, если ежеминутно буду заново начинать строительство», — перекликается Антуан с С. Н. Толстым в позиции его отца в «Осужденном жить», которой он должен был следовать в жизни и следовал, понимая, что это постулаты, созданные веками: «Жилище человеческое!.. кто разрушил жилище, не владеет больше ничем, кроме кучи камня, кирпича и черепицы… Недостает им того замысла, который их превосходит»

И не звучат ли сегодня, во время перестройки в России, пророческими, поднятыми из небытия слова Экзюпери: «и вот они уже видят в смутном сне, как они восстанавливают дворец… И сами того не зная… — переводит Сергей Толстой, — они оплакивают дворец отца моего, в котором каждый шаг был исполнен смысла». И сегодня, возможно, уже не покажется таким непримиримо-жестким характер его отца Н. А. Толстого, слишком твердыми его монархические и религиозные суждения, после десятков лет гонений, глупостей и преступлений, слишком неоправданными его эмоции. И слова из «Цитадели»: «Меня не трогает, если лягушки квакают о несправедливости», — не кажутся ли они произнесенными им в своем имении Новинки в начале XX века? «Он, который не правил, но давил и оставлял на всем след своей личности, — переводил С. Н. Толстой Экзюпери, — он был таким же весомым, как первая плита закладываемого храма… Это он разъяснил мне смерть и научил, когда я был молод, смело смотреть ей в глаза, ибо сам он никогда не опускал глаз. Мой отец по крови был орлом».

А сцена защиты семьей Толстых ее Новинок в 1905 году, — не подпадает ли под слова: «О, цитадель, жилище мое, я спасу тебя от замысла, построенного на песке, и окружу рожками, чтобы бить тревогу при нашествии варваров!» (и о том же писал Стейнбек). И это не чувство превосходства «руководителя людей», это долг, ответственность и смирение: «Я заточил народ мой в любви моей…» (как Н. А. Толстой «предпочел запереть своих детей до семнадцати лет» в имении, где сам учил и воспитывал их, когда говорил им: «Никогда не перестану быть тем, что я есть, никогда ни за какую похлебку иудейскую не отдам своего первородства, потому что в моем первородстве вижу мою цель и право считать себя в числе сынов моего Бога, сынов, созданных им по своему образу и подобию» («Осужденный жить»); «руководитель — не тот, кто спасает остальных, но тот, кто просит самого его спасти»

Перевод С. Н. Толстым первых четырех глав «Цитадели» — это снова памятник отцу в утверждении всего того, в чём тот был абсолютно уверен, как и Экзюпери, и ничто не могло поколебать его в этой уверенности. Облекая свой низкий ему поклон в стихи, сценарии, повести и даже переводы, С. Н. Толстой до последнего своего дня вспоминал все его принципы и устои, которые должны были держать государство, без которых оно расшатывалось и разрушалось. Так «поступают те, кто думает охватить мыслью имение мое, разделяя его на составные части… И я подумал: как схожи они с тем, кто расчленяет труп… Тогда как мое имение… это родина любви моей. И все обычаи во времени есть то же, что жилище в вечности».

«Я открыл великую истину, — переводит С. Н. Толстой слова Экзюпери в «Цитадели». — Я узнал, что люди живут в домах своих и что смысл вещей для них изменяется соответственно смыслу дома. И что дорога, ячменное поле и откосы холмов различно воспринимаются человеком в зависимости от того, составляют они все вместе поместье или же нет. Ибо вдруг… все эти не связанные между собой предметы, объединяются в нечто единое и овладевают сердцем. А оно обитает в той же Вселенной, в которой осуществляется или нет царство Божие».