Поэтому все ценности, провозглашенные и коммунистами, и социалистами, и фашистами, и демократами — мнимые, они не выдерживают только одной проверки — на Божьи заповеди. «И как ошибаются неверные, которые смеются над нами и полагают своей целью богатства осязаемые, каких не существует в мире. Ибо если они жаждут владеть этим стадом, то из одной лишь гордыни. А радости гордыни сами по себе неосязаемы».

«Если баобаб не распознать вовремя, — писал Экзюпери в «Маленьком принце», — потом от него уже не избавишься. Он завладеет всей планетой. Он пронижет ее насквозь своими корнями, и если планета очень маленькая, а баобабов много, они разорвут ее в клочки». Книги Оруэлла, Малапарта и Экзюпери — это предостережение, напоминание, что «светильники надо беречь: порыв ветра может погасить их», но «с каждого надо спрашивать то, что он может дать. Власть прежде всего должна быть разумной» и не допускать, чтобы кто-то «погасил их», как собирались персонажи Оруэлла, или чтобы кто-то, додумавшись первым, что они «ничьи», не смог бы «положить их в банк» («Маленький принц»). Застрельщики любых переворотов, — писал Экзюпери в «Письме к заложнику», — какой бы партии они не принадлежали, преследуют не людей (человек сам по себе в их глазах ровно ничего не стоит), — они несут симптомы», — будто отвечает он Джону Стейнбеку на его роман «В сомнительной борьбе», и, тонко чувствуя мир, говорит: «я ненавижу иронию, которая свойственна не человеку, а крабу. Ибо краб говорит нам: «Ваши жертвы в другом месте были иными. Почему же не изменить их впредь?… И его жертвы, которые не умеют более познавать истину, начинают разрушать ее основания… предавая свои традиции, празднуя в честь врага своего…»

Переводя Экзюпери, С. Н. Толстой не мог не поражаться тому, насколько написанное людьми разных стран и разных национальностей (правда, близкой ему социальной группы) близко ему по духу, насколько все то, что они пишут, подходит и к его стране, и к его народу, и даже ему лично. Но с другой стороны, он и не удивлялся этому, поскольку, как и эти писатели, был убежден в том, что «смысл мира» — в его Божественном происхождении, и поэтому весь он должен быть построен по единым непреложным высоким законам, а все остальное — бред, вымысел, издевательство, если не осознанное разрушение. И эти четыре главы «Цитадели» воспринимаются как диалог в вечности, как вечный спор добра со злом, диалог, который С. Н. Толстой всегда вел всем своим творчеством:

«Надо было разрушить эти бесконечные стены, тогда человеку было бы свободнее. И я отвечаю: но дворец может благоприятствовать созданию поэм… Вот отчего я благословляю того, кто от своего певца унаследовал неведомо кем созданную песнь. И… повторяя ее и ошибаясь, добавляет к ней свой сок, свой аромат, свою интонацию…»

«Человек подобен цитадели. Он опрокидывает стены, чтобы обеспечить себе свободу, но сам он не более, чем крепость, обрушенная и отверстая звездам».

Словарь составлялся С. Н. Толстым в 60–70-е годы. Судя по авторскому предисловию и по тому, что в Словаре нет неологизмов самого Толстого (хотя они у него несомненно есть, (с. 599), он очевидно хотел предложить Словарь к публикации, для чего перепечатал его и «снабдил индексом новых слов, упорядоченных по авторам». Видимо, публикация не состоялась: то ли автор передумал, то ли Словарь не приняли к изданию — неизвестно. Но после этой перепечатки Сергей Николаевич от руки вписывал в него новые слова, которые в то время попадались ему во время работы, и благодаря этому можно увидеть, что он читал и перечитывал в последние годы жизни: Есенин, Маяковский, конечно Хлебников, Пушкин, Ф. Сологуб, Белый, Замятин, Асеев и даже Ленин (видимо, в связи с работой по Л. Н. Толстому ему попадались бесконечные цитаты из его трудов). В одной из вставок Словаря есть ссылка на журнал с точной датой — 1972 год, что говорит о том, что Словарь был составлен и отпечатан до этого года, а вставки могли быть сделаны в последние пять лет жизни.

Интерес С. Н. Толстого к неологизмам, скорее всего, появился в связи с изучением творчества В. Хлебникова, у которого их особенно много и они неожиданны, исключительно ёмки и закончены, это, как правило, отдельные слова. Со временем Сергей Николаевич так втянулся в эту кропотливую работу, что она показалась ему очень увлекательной и любопытной, и теперь, беря в руки любой текст — поэтический, прозаический, включая политическую публицистику, — он автоматически отмечал в нем авторские неологизмы и выписывал их. В итоге получился уникальный, объемом в 1400 слов, Словарь. Можно заметить в нем довольно много ссылок на литературоведа Л. И. Тимофеева, члена-корреспондента Академии наук, специалиста по теории и истории русского стиха и теории литературы, с которым, как уже говорилось выше, Сергей Николаевич был знаком и наверняка обсуждал многие проблемы Словаря.

О своем подходе к его составлению С. Н. Толстой довольно подробно говорит в предисловии и дает там определение слову «неологизм». В энциклопедическом словаре это определение более развернуто: «1. Это новые слова и выражения, созданные для новых предметов или для выражения новых понятий. К неологизмам относятся заимствования. 2. Это новые слова и выражения, необычность которых ясно ощущается носителями языка». Подход С. Н. Толстого к неологизмам менее формален и более художественен, поэтому к его Словарю нельзя подходить строго научно, хотя наверное именно со строго научной точки зрения этот Словарь — выдающийся труд, который, по выражению чл. — корр. РАН Валентина Павловича Вомперского (ныне покойного), «тянет как минимум на кандидатскую диссертацию». Сергей Николаевич сам говорит в предисловии, что Словарь нельзя мерить общей меркой. В данном случае это авторская работа, его личное, индивидуальное восприятие русского языка, которое дорогого стоит, так как оно высвечивает то необычное сочетание слов, которое и «делает все выражение неологичным». Это словарь, как пишет С. Н. Толстой, «авторских поэтических удач и находок»; «образное значение, — считает он, — по сути своей неологично, хотя нет ни одного неологизма». Главное в этом Словаре, кроме, естественно, довольно внушительного расширения словаря русского языка, отражение в нем мировосприятия самого составителя в видении им этих поэтических удач, при том что требования к этим поэтическим озарениям другого поэта у С. Толстого профессионально завышенные, и поэтому они особенно ценны, а он сам говорит нам о том, как искренне радуется «вместе с автором чудесной поэтической находке».

Словарь С. Н. Толстого, вместе с блестяще написанным предисловием, таким понятным, простым, как всегда доверительным по отношению к своему читателю и исключительно уважительным к нему и в то же время настолько высокохудожественным, что отдельные его фразы можно цитировать, — является широкой иллюстрацией богатства родного и близкого автору русского языка, и вместе с этим в нем звучит его гордость, удивление и восхищение его безграничными возможностями. Словарь показывает и его сложность, и его красоту, и его гармонию, его корни, истоки, берущие начало от древнерусского, церковно-славянского. Автор болеет за то, чтобы удержать всё это и в литературе и в разговорном языке, «не размыть, не задавить словесными «амебами», не затоптать вульгаризмами и неоправданными латинизмами» (эта проблема волновала его давно, о ней он писал еще в 1946 году в главе «Сундучки-рундучки» книги «Велимир Хлебников»), но в тоже время, судя по Словарю, автор совсем не возражает против заимствований слов-терминов, вливающихся в русский язык естественным путем, плавно, не мешая ему дальше развиваться, но оставаясь при этом национальным богатством и национальной принадлежностью.

Автор в словаре цитирует строку поэта П. А. Радимова: «Еще звучит в тебе, природа, широколиственное слово», выделяя слово «широколиственный» как неологизм, но в этом сочетании двух слов кроется такой глубокий смысл, в нем столько граней и оттенков, в нем такое яркое отражение красоты русского, языка, которую с детства так высоко чтил и ценил С. Н. Толстой, что эту поэтическую строку можно поставить эпиграфом ко всему Словарю. И в этом авторском тонком акцентировании внимания, в его выявлении невыявленного и есть то высокое предназначение художника, в данном случае самого С. Н. Толстого, о котором он так много писал в своих работах. И если подходить ненаучно к этому словарю, то это «мир глазами художника», поэзия и литература глазами писателя, его чудный, удивительный мир! И здесь не только его открытия для читателей, которые, читая, если и видели, то не заметили того, что отметил он и в этом словаре пожелал поделиться радостью своего открытия, — в нем и расширение перечня поэтических имен, кому-то неизвестных, и мимоходная характеристика, но характеристика поэта, и философа, и литературоведа, которую он, например, адресует «скромному, и потому мало известному, но настоящему поэту Григорию Петникову». И это мнение настолько авторитетно, что иной любопытный читатель нетерпеливо побежит в библиотеку и, безоговорочно доверяя вкусу такого! критика, спросит там сборник его стихов.