— Не бойтесь, явится, ежели браслетъ брилліантовый подарилъ и полторы тысячи на приданое далъ, откликнулась дочь.

— За деньгами да: за браслетомъ можно и прислать, ежели человкъ передумаетъ жениться.

— Такъ я и отдала браслетъ! Вы тамъ какъ хотите, можете полторы тысячи и отдать, а ужъ я свой браслетъ не отдамъ. Даренное не отдаютъ… Что съ возу упало, то и пропало.

— Емельянъ Васильичъ, слышишь? И это говоритъ наше дтище!

— Надежда! Пошла въ свою комнату! Маршъ! закричалъ на дочь отецъ и жестомъ указалъ на дверь, но этотъ жестъ былъ до того комиченъ, что Наденька только разсмялась, уходя изъ комнаты,

— Какой вы, посмотрю я, на васъ, комикъ, папаша! пробормотала она, исчезая за дверью.

Оставшіеся вдвоемъ отецъ и мать долго еще переругивались между собой.

Въ глубокомъ раздумь вернулся Иванъ Артамонычъ домой. Скандалъ, устроенный гимназистомъ, не давалъ ему покоя. Даже дучи по дорог съ дачи, онъ то и дло посматривалъ по сторонамъ, не выскочилъ-бы гимназистъ опять гд-нибудь изъ кустовъ, не обругалъ бы его, не кинулъ-бы камнемъ. Опасался онъ выстрла изъ револьвера.

«Песъ его знаетъ! Отъ него станется. Мальчишка ножевой. Ему нечего терять. Онъ вонъ, говорятъ, и учиться уже бросилъ, оставилъ гимназію. А мн скандалъ, большая можетъ быть непріятность, даже и тогда ежели онъ не попадетъ, ежели просто будетъ стрлять на воздухъ, мелькало у Ивана Артамоныча въ голов. „Да… непріятность… Попадешь въ хронику происшествій… Газеты огласятъ. Начальство… Можетъ дойти тогда до того, что хоть выходи въ отставку“…

Успокоился онъ насчетъ камня или выстрла только тогда, когда выхалъ изъ дачной мстности и пошли городскія улицы съ большими каменными домами. Но дома снова ползли въ голову Ивана Артамоныча опасенія насчетъ присылки къ нему гимназистомъ — секундантовъ.

„Хорошо, ежели домой пришлетъ — сейчасъ позову дворника и начну гнать. Справимся и сами… А пришлетъ по мсту служенія, тогда ужъ совсмъ осрамитъ. Тогда ужъ не утаишь. Выдетъ огласка. Положимъ, что онъ мальчишка и все это очень смшно, если здраво посмотрть на вещи, но какъ взглянетъ начальство, когда до него дойдетъ о скандал? Да не дойдетъ, такъ и непріятно быть посмшищемъ среди товарищей. А смяться будутъ — и сдлаюсь я притчей во языцхъ“.

Дабы развлечься какъ-нибудь, Иванъ Артамонычъ попробовалъ читать, но ему не читалось. Онъ бросилъ книгу и принялся раскладывать гранъ-пасьянсъ, но и гранъ-пасьянсъ не раскладывался. Взялъ онъ лежавшее на письменномъ стол „дло“ въ синей обложк, сталъ его просматривать, но даже смысла не могъ уловить. Фигура дерзкаго гимназиста такъ и стояла передъ нимъ. Иванъ Артамонычъ отложилъ бумаги.

„Ничего вдь еще не извстно, думалось ему, — можетъ быть, этотъ гимназистъ и самой Надежд Емельяновн нравится. Она, на сколько мн помнится, вовсе не возмущалась его поступкомъ и два-три раза въ разговор какъ будто выгораживала его. Двичья душа — потемки. Вдь не можетъ-же гимназистъ ни съ того ни съ сего до такого сумашествія влюбиться въ нее, ежели она сама не подавала ему повода! Да, да! воскликнулъ онъ мысленно, вскакивая со стула и въ волненіи заходивъ по комнат. — Она даже расхваливала его, называла лучшимъ мазуристомъ, считала его въ сред гостей на свадьб… Ахъ, чортъ возьми! Что какъ она сама влюблена въ него?“

Онъ сталъ припоминать фигуру гимназиста — и нашелъ, что онъ вовсе не красивъ.

„Во что, впрочемъ, влюбиться-то! опять разсуждалъ онъ, Мужиковатыя манеры, прыщи на щекахъ, ростъ небольшой, изъ себя тощій. Одно только разв — волосы хороши да глаза… Волосы дйствительно густые и роскошные, а глаза только-что блестящіе, но на самомъ дл разбойничьи.

Онъ взглянулъ на себя въ зеркало и мысленно сказалъ:

«Ужъ я куда видне и статне его. Вотъ разв только года мои»… Молоденькихъ эти двочки любятъ, хотя, поразмыслить, такъ чорта-ли въ такомъ молоденькомъ!

Сдлавъ еще нсколько шаговъ онъ ршилъ:

«Впрочемъ, иногда и сатана понравится, лучше яснаго сокола. О вкусахъ не спорятъ. Но надо разузнать, надо разузнать, твердилъ онъ. — Поду завтра къ ней на дачу и буду внимательно. слдить за ней».

Дабы какъ-нибудь отогнать докучливыя мысли, Иванъ Артамонычъ прошелъ въ столовую, отворилъ буфетный шкапъ, и стоя, вытащилъ дв рюмки коньяку, закусивъ вареньемъ изъ баночки. Коньякъ, нсколько успокоилъ его.

«Дло-то, выденнаго яйца, не стоитъ, а я тревожусь», успокоивалъ себя Иванъ Артамонычъ, ложась спать.

Ночью, однако, ему снился гимназистъ.

Утромъ, возставъ отъ, сна въ обычную пору, Иванъ Артамонычъ опять началъ опасаться гимназиста. Сидя за утреннимъ чаемъ, онъ сказалъ пожилой горничной, служившей у него:

— Марья! Ежели кто-нибудь будетъ спрашивать меня изъ незнакомыхъ, скажи, что меня дома нтъ, что я, ухалъ на службу.

Часовъ въ десять раздался у парадной двери звонокъ. Иванъ Артамонычъ вздрогнулъ и вскочилъ изъ-за стола.

— Слышишь, Марія, не принимать незнакомыхъ! Даже вовсе не впускать! подтвердилъ онъ свое приказаніе, приперъ дверь въ прихожую и въ щелочку сталъ наблюдать, какъ горничная отворяетъ наружную дверь.