— Да онъ ужъ, кажется, въ гимназіи не находится, замтила Наденька.

— Молчи! Не выгораживай! крикнула на нее мать, но тутъ же спохватилась, что она выдаетъ дочь передъ Иваномъ Артамонычемъ и мягко прибавила:- Какъ это ты, Наденька, говоришь, чего не знаешь.

— Конечно, я наврное не знаю, но я слышала, какъ онъ говорилъ кому-то, что онъ бросаетъ учиться и поступаетъ въ актеры.

— Въ мазурики ему настоящая дорога, проговорилъ Иванъ Артамонычъ и прибавилъ:- Ахъ какъ онъ меня взбсилъ, этотъ мальчишка!

— Да полноте, не обращайте вниманія, плюньте. А мы вотъ завтра пошлемъ письмо къ его матери, сказалъ Емельянъ Васильичъ. — Его мать препочтенная женщина и она наврное приметъ мры, чтобы обуздать его.

— Что ты говоришь, Емельянъ Васильичъ! Какъ можетъ слабая женщина обуздать такого сорванца, возразила мужу Анна Федоровна. — Ужъ ежели онъ въ чужомъ дом почтенному человку надлалъ дерзости, то побоится-ли онъ матери! Конечно-же, ежели онъ пришлетъ къ Ивану Артамонычу какихъ-нибудь мальчишекъ отъ себя, то прямо призвать дворника и отправить ихъ съ нимъ въ участокъ.

— Скандалъ… Скандалъ… Нтъ, я на это не пойду. Замараешь себя, отрицательно покачалъ головой Иванъ Артамонычъ.

— Ну, такъ попросту надерите имъ уши, да и выгоните вонъ. Останетесь правы. И жаловаться не посмютъ. Какое право имютъ мальчишки врываться въ чужой домъ! сказалъ Емельянъ Васильичъ.

— Такъ я и сдлаю, ршилъ Иванъ Артамонычъ и сталъ опять садиться въ экипажъ.

— Постойте, Иванъ Артамонычъ, остановилъ его отецъ Наденьки. Зайдемте ужъ къ намъ на балконъ и выпьемте еще по рюмк коньяку, благо ужъ вы вышли изъ экипажа. Съ переполоха, право, надо выпить.

— Да что-жъ все пить? Отъ этого легче не будетъ, отвчалъ Иванъ Артамонычъ, однако отправился на балконъ и выпилъ рюмку коньяку.

На балкон Иванъ Артамонычъ пробылъ минутъ съ десять. Разговоръ вертлся на юнош и вс все еще ужасались на его поведеніе, а Наденька сплетничала на него.

— Онъ ужасный человкъ, говорила она. — Онъ у насъ въ спектакл съ суфлеромъ подрался, за то, что тотъ ему плохо подсказывалъ. Потомъ плотнику далъ плюху, Матрен Ивановн наговорилъ дерзостей, а у ея мужа шляпу изорвалъ.

Вскор Иванъ Артамонычъ ухалъ.

Посл отъзда жениха мать залучила Наденьку въ комнаты и накинулась на нее.

— Что ты надла, дрянная двченка? Кого ты приводила въ нашъ домъ! кричала она. — Отецъ-то смиренъ, а то взялъ-бы за косу да изъ угла въ уголъ.

Наденька заплакала.

— Да разв я приводила? Виновата-ли я, что онъ въ меня влюбился.

— Влюбился! Безъ повода не влюбится. Значитъ ты сама подала поводъ. Тварь!

— А все эти спектакли! кричалъ отецъ. — Сколько разъ я теб, Анна Федоровна, говорилъ, что ей нужно хвостъ пришпилить, а ты не понимала. Ты сама потатчица. Любительскіе спектакли — это ядъ, это самый злостный вредъ. Правду гд-то въ газетахъ писали, что всхъ любителей надо персидскимъ порошкомъ изводить.

— Пожалуйста не острите. Глупо… — огрызнулась Наденька.

— Молчи! Какъ ты смешь отцу такія слова говорить! — оборвала ее мать. — Дерзкая двченка! Отъ мальчишки своего научилась?

— А чмъ онъ мой-то? Вы прежде еще докажите.

— Ни слова больше! Другая-бы сократилась посл такого скандала, сдлалась тише воды, ниже травы, а она еще сметъ разговаривать! — продолжала Анна Федоровна. — Мать хлопочетъ, заманиваетъ богатаго жениха, устраиваетъ дло какъ нельзя лучше, все идетъ благополучно, а она, наткось, мальчишку вздумала приводить въ домъ! И что теперь этотъ Иванъ Артамонычъ будетъ думать дома!

— Да ничего. Прежде всего, онъ трусъ, этотъ Иванъ Артамонычъ. Стоитъ давеча и трясется, какъ въ лихорадк, что. его на дуэль вызовутъ.

— Трусъ… Онъ лицо уважаемое, онъ за свое доброе имя боится, боится огласки. Вотъ надумается онъ дома, раскусить въ чемъ суть, плюнетъ на тебя, не прідетъ больше къ намъ, пришлетъ отказъ, тогда ты и будешь знать.

— И тмъ лучше, ежели пришлетъ отказъ. Только перекрещусь, что судьба избавляетъ меня отъ выхода замужъ за старика, даже молебенъ отслужу.

— Нтъ, ужъ ежели онъ откажется, то я теб этого не прощу. Я тебя до синяковъ изобью., всю косу у тебя вырву! — неистовствовала Анна Федоровна.

— Да чего вы горячитесь-то? Вдь ужъ полторы тысячи взяли! — отвчала дочь.

— Емельянъ Васильичъ! Слышишь? Слышишь, что дочь-то говоритъ?

— Ахъ, матушка! слышу, но что-жъ я могу подлать! — махнулъ рукой отецъ.

— А не можете ничего подлать, такъ вы тряпка, старая тряпка.

— Да вдь и ты ничего не можешь подлать.

— Я завтра подлаю, я подлаю тогда, когда завтра Иванъ Артамонычъ не явится къ намъ. Ужъ и натшусь-же я надъ тобой тогда, Надюшка!