Кофе был хороший. Крепкий и сладкий.

– Так я тут еще работаю? – осмелев, спросил Коля, сидя за раскладным столиком и глотая горячий напиток.

Светлана Степановна смотрелась в зеркало, но неожиданно резко развернулась и стремительно налетела на Коленкина.

– Послушайте, дорогой мой! – грубым шепотом проговорила она. – Вы вот живете, как вам хочется, устраиваете спектакли, я вам кофе подаю. Что это такое? Что, скажите?

– Нет, вы не поняли! – замахал руками Коля. – Я виноват, виноват. Просто узнать хотел. Я же не специально!

– А как же вы? – садясь рядом на диван, спросила директриса. – Если женщина одинока, так и поиздеваться в самый раз? Или все это правда?

– Что правда? – недоуменно спросил Коля.

– Ну, то, что вы мне ночью говорили, – глядя ему в глаза, сказала Светлана Степановна.

– А вы как хотите? – стал выкручиваться Коленкин. – Вот как хотите, так и есть!

Он улыбнулся. Директриса встала и села за свой большой стол.

– Пишите заявление, – спокойно сказала она. – Хватит с меня выкрутасов ваших.

– А если я против? – нервно пробормотал Коля. – Если я не желаю писать заявление?

Директриса не знала, что ответить, и молчала. А Коля ощутил прилив бодрости и уверенности в себе от кофе, и поэтому он чувствовал желание говорить, что вздумается.

– Вы вот к нам пришли, – рассуждал он. – Не здороваетесь никогда ни с кем. Мы что, чем-то вам обязаны? Что это вы так неуважительно? Персонал любить надо. А то, что я к вам обратился в трудную для себя минуту – это проявление коллективного начала.

– Замолчите, Коленкин! – прервала его директриса. – Вы не на уроке, и я вам не ученица.

Да? – кривлялся Коля. – А я вам тоже, знаете, не подчиненный. Вы сначала уважение заслужите. Мы здесь поработали. Не то, что вы – на все готовенькое.

Директриса недовольно шмыгнула носом.

– Пишите заявление, – еще раз сказала она. – Только я не понимаю, какой вы на самом деле. Я-то другое про вас подумала. Может быть, действительно у вас нелады в семье, плохо стало. И я помочь могу. А вы – просто шут! Пишите, и не будем ничего обсуждать.

Горькая ирония заблестела в ее глазах, и отсутствующий взгляд Светланы Степановны печально застыл в одной точке.

– Мне просто обидно, – заговорила она, – что каждый день я прихожу домой, словно в пустоту, и там только стены и мама, только стены и мама.

Коле стало не по себе, извиняться захотелось прямо сейчас и по-настоящему, но он сказал совсем другое:

– А давайте дружить! Мы же теперь вроде разобрались.

Директриса встала и подошла к двери, и открыла ее.

– Лиза, – сказала она секретарше, – подготовьте приказ вот по этому товарищу.

Коленкин все понял и вышел из кабинета. В приемной он чуть потоптался и сказал сам себе:

– Господи, тоже мне! Что я, работы не найду? – потом повернулся к директрисе и выругался. – Тьфу на тебя, образина тридцатилетняя!

Дверь кабинета хлопнула. Секретарша уставилась на Коленкина, словно перед ней стояло восьмое чудо света.

– А ты чего пялишься? – рубанул он Лизе. – Пиши, печатай!

Оскорбление увольнением сдавило ему горло и сердце. Заболели глаза. Паутина дурости исчезла. Коленкин сказал:

– Хотел ведь ее повеселить, дурак! Жалко мне вас всех, одиноких!

Он вышел в коридор и со страшным чувством потери стал спускаться вниз по лестнице школы, в которой отработал почти двадцать лет…

Бородкина не спала. Словно в укор своему Васечке, который сидел на кухне и трепался уже три часа с Галей, ее подругой. Гудение монотонного его голоса и глуповатое хихиканье Гали раздражали, сердили и несли Бородкину в гущу вредности и стервозности. Она готова была уже идти туда, на кухню, и разбивать надоевшую ей идиллию. Пренеприятные звуки вырывались из ее горла, и шепот, которым она пыталась сдержать негодование, превращался потихоньку в звериный рев, пока еще тихий, как шепот.

– Мне на работу с утра, – бесилась Бородкина. – На работу, на целый день. А он тут валяться будет до вечера. Завтра точно что-нибудь напортачу!

Бешенство ее постепенно растворялось в наползающем сне, и, проклиная мужа и приехавшую по делам подругу, Бородкина заснула-таки, зажав в кулаке угол подушки, будто выдавливая из него сок…

Под утро что-то холодное и тяжелое залезло под одеяло рядом с Бородкиной, залезло и заговорило:

– Татьян, подвинься-то, вот развалилась тоже! Я эту твою лахудру-подружку на кухне на матрац сунул. Пусть там дрыхнет. Да слышишь ты меня?