Из размышлений Феликса вывело тихое покашливание — он резко повернулся и на пороге скриптория увидел наперсницу юной княгини Заславской. Феликс и сам не сказал бы, как оказался рядом с прелестной Беатой. Девушка поманила его вглубь помещения библиотеки. Кажется, она волновалась не менее чем он.

— Кое-кто хотел бы встретиться с вами, — заговорила она шепотом. Не всем латинским словам посчастливилось быть правильно произнесенными. Девушка явно заучила несколько фраз, и торопилась выговорить их. — Не спешите ложиться, когда отец Иероним отведет вас в опочивальню. Я появлюсь, как только он уйдет, и провожу вас.

— О, как тебя благодарить, вестница счастья! — воскликнул Феликс, по-латыни, повторил то же самое по-московски. Девушка, видимо, поняла его, улыбнулась и собралась уже уходить. Феликс наклонился в поклоне, рука княгининой посланницы коснулась его волос, а, когда он выпрямился, шатенка вдруг поцеловала его прямо в губы и со смехом отвернулась, уходя.

— Это просили вам передать, чтобы вы не скучали до ночи, — девушка, бросив через плечо последнюю фразу, уже скрылась из вида, а Феликс продолжал стоять, глядя на место, где она только что была, сгорая от нетерпения и страсти.

— Рано или поздно тебя ожидает страшная расплата, — вздохнул Габри, который, оказывается, прекратил работу над рукописью, и тихо подошел к низенькому порогу, за которым начиналась библиотека.

— Прикуси язык, — поморщился Феликс. — Ты просто завидуешь мне.

Сказанное прозвучало жестоко в отношении друга, на чьем лице, по местному выражению, «черт горох молотил». Но Феликсу были неприятны стариковские попытки мальчишки указывать ему, как себя вести. Пусть занимается своими делами, а в мои не лезет, не подглядывает и не подслушивает, со злостью подумал ван Бролин.

— Я не доберусь до Нижних Земель один, если с тобой что-то случится, — сказал Габри.

— А зачем тебе? — с вызовом спросил Феликс. — Здесь прекрасная работа, житье на всем готовом, еда трижды в день. Почему бы не остаться в таком замечательном месте? Уверен, что к весне тебя начнут выпускать во двор на прогулки.

— Мирка там одна, во Флиссингене, — тихо сказал Габри. — Мне надо возвращаться к ней.

— Что-то не часто до сих пор ты вспоминал о сестре, — напомнил Феликс, с подозрением глядя на друга.

— Раньше был отец, — пояснил Габри, будто объяснял очевидное ребенку, — теперь только она осталась из моей семьи.

— А из моей — вообще никого, — с горечью сказал Феликс.

— Ты неправ, — тихо возразил Габри, — мы тоже и твоя семья. Вдобавок, ты забыл о тетушке Марте. Она добрая женщина, и всегда думала о тебе как о сыне, которого у нее самой не было.

— Женщины, — вздохнул Феликс, — когда-нибудь ты поймешь, что из их множества для человека имеет значение только одна — его мать.

— Ты так быстро забыл об Аграфене? — потрясенно вымолвил Габри.

— Почему забыл? — Феликс немного расстроился из-за такой реакции друга. — Я помню ее, помню и Чернаву, еще буду помнить Александру Гелену Заславскую, а после нее десятки, сотни других, — самодовольно улыбнулся ван Бролин. — Моряк неизбежно покидает своих женщин, уходя в плаванье. Море ждет меня, Габриэль Симонс, никогда не забывай об этом.

— А я бы все отдал, если бы меня полюбила такая девушка, как Груша, — вдруг признался Габри. — Никогда бы не покинул ее, и долго оплакивал, если бы она умерла.

Ветер донес из отрытого окна голоса журавлиной стаи, рассевшейся на стенах замка, у крепостного рва, в котором водилось множество лягушек, и помещениях внутреннего двора под открытым окром скриптория. На пути из Московии на юг птицы выбрали не самое лучшее место для отдыха: мальчишки, бегавшие целый день по замку и двору, то ли князевы бастарды, то ли дети прислуги, камнями сшибли пару-тройку пернатых. Стая с криками поднялась в воздух, заслоняя небо, устало махая крыльями, и продолжила полет навстречу низкому солнцу.

— Не все журавли долетят, — сказал Феликс. — Опасности ждут моряка ежедневно, да и в этом нашем злосчастном путешествии, ничего не стоит потерять жизнь, вернуться искалеченным. Глупо привязывать себя к одной женщине, слишком тяжело придется в конце тебе, или ей. Зачем обрекать ее и себя на печаль и муку? Это ведь наш выбор. А мать одна, ее не выбирают.

На тыльной стороне пыльного фолианта его палец почти бессознательно вывел слова Kunz Hacke, подчеркнул написанное, потом резким движением стер.