— И что же?

— Биверманс сказал, что на место Доминика Флипкенса должен сесть настоящий злодей, или по-прежнему считать убийцей будут парня. Надеюсь, что его, по крайней мере, больше не пытают. Тем более что он уже признался во всем в первый же день после ареста.

— Вот как? — удивился Кунц. — Его мать ничего мне об этом не сказала.

— Возможно, вы не согласились бы взяться за дело, зная об этом, — предположил Симон, водружая на голову шляпу с твердой тульей из черного атласа. — Честь имею, мэтр Гакке. Теперь судьба этого дела в ваших надежных руках.

Когда купец покинул их общество, Кунц вернул бесценную улику в замшевый мешочек, спрятал в карман, и, подняв глаза, встретился взглядом с фамильяром.

— Хочешь спросить что-нибудь?

— Надеялся, ты расскажешь мне об этом человеке, — молвил Отто негромко. — Виданое ли дело, чтобы инквизитор был столь доброжелателен к еретику.

Фамильяр понял, что нарушил субординацию, и последние слова произнес шутливым тоном. Но было поздно — Кунц резко ухватил его рукой в перчатке за ворот, а второй рукой дважды с оттяжкой ударил по щекам. На белой коже фамильяра сразу же выступила краснота, видимая даже в неярком свете свечей, укрепленных в настенных канделябрах из оленьих рогов.

— Простите, святой отец, — потупился Отто. Вся его бравада и нахальство мигом улетучились.

— Хороший мальчик, — прокаркал Кунц. — Опусти руки вниз.

И он еще дважды хлестнул Отто по щекам, потом немного подумал и отпустил воротник фамильяра.

— Знал бы ты, сын мой, как в доминиканском монастыре отроки познают слова Спасителя про левую и правую щеки, — Кунц вновь опустился за стол, презрительно рассматривая своего подчиненного. — В детстве очень больно получать удары ни за что.

Они посидели некоторое время в молчании. У противоположной стены харчевни подвыпившая компания затянула песню о неверной жене, которую любили мельник, пекарь, кузнец и рыцарь в то время, когда законный муж ее, рыбак, отправился в море.

— Расскажи нашему фамильяру, как ты растягивал Симона Стевина, — сказал инквизитор палачу. Тот, весь вечер молчавший, едва не расплескал кружку пива, поднесенную к губам.

— И ничего не растягивал, ваша милость, — торопливо сказал палач. — Только закрепить успел. Отец Бертрам, упокой господи его душу, не позволил.

— Слышал, Отто, — со злостью сказал Кунц, — брат Бертрам сказал мне, что преследовать такого человека, как Стевин, означает вызывать гнев Господень. Понимаешь, ничтожество? Нет?

— Нет, святой отец, — Отто так и не поднял глаза, — объясните, и я пойму.

— Разум таких людей как Симон Стевин, — уже спокойнее сказал Кунц, видя покорность фамильяра, — это милость Божья. Вот есть я, инквизитор недостойный, есть он, — кивок на палача, — есть ты, насильник, убийца и алчный пузырь. А есть, точнее, был, Эразм из Роттердама, Леонардо да Винчи, Карл Клузиус. По сравнению с ними мы, как простецы по сравнению с нами самими, и Симон Стевин — один из таких, одаренных божьей милостью. Теперь дошло до тебя?

— Да, ваша милость.

— На него, как обычно бывает, донесли. Сколько доносов поступает на состоятельных торговцев, ты даже представить пока не можешь. Воистину, зависть и злоба правят людьми. Доносчик рассчитывал получить свои десять процентов от имущества Стевина, как было прописано в королевском эдикте. Мы нашли при обыске у него десяток произведений из «Индекса», [47] — продолжил инквизитор. — Этого, даже если бы он отрекся от ереси, хватило на передачу светским властям. [48] Я мог изломать его и уничтожить одним своим словом. Но Бертрам Рош сказал, что более не станет считать меня своим братом и покинет трибунал, если я не отпущу Симона Стевина.

— Ваша милость, эта женщина, — сказал палач, когда инквизитор замолк. От стола с певунами донеслись заключительные строки песни, равнявшей размеры селедок, вытащенных из моря мужем, с размерами орудий, удовлетворявших жену. Рыцарское копье в размерах не уступало самой крупной сельди. Все мужчины Нижних Земель знали эту похабную песенку, и Кунц усмехнулся, видя, что госпожа Флипкенс весьма недовольно поглядывает на поющих, пробираясь, сопровождаемая двумя слугами, в направлении их стола.

— Убирайтесь, — приказал Кунц подчиненным. Достал из кармана замшевый мешочек с уликой, передал ее палачу. — Завтра с рассветом отнесете это в кузницу, пусть там сделают пять штук точно таких же. Неотличимых. Понятно задание?

— Добрый вечер, — улыбнулся Кунц, вставая навстречу женщине. — Здесь несколько шумно.

— «Благородный олень» — лучшее заведение в городе, святой отец, — улыбнулась Эрика Флипкенс. — Но в такое время здесь, бывает, кричат и поют излишне громко.

— Так не стоит ли нам переместиться в другое место, где никто не потревожит наше уединение? — Кунц проводил взглядом подчиненных, которые как раз исчезли в проеме входной двери. Перевел взгляд на женщину, которая в молодости, он мог биться об заклад, представляла собой украшение Брюгге, и до сих пор сохранила немало из былой прелести.