Тяжело вздохнув, Нэд махнул рукой:

— Ступайте с миром. Клесх, готовь Фебра. Майрико, детьми займись. Как воротитесь, погляжу, умерить вам наказание или нет.

Креффы стали подниматься с лавок, но тут всех осадил Ихтор:

— Глава, а что с девчонкой-то делать? Не по-людски это отдавать тело выученикам резать да поднимать. Может, упокоим с миром? Чего послушников-то бередить?

Смотритель потемнел лицом:

— Кто посмеет хоронить — запорю! Ее упокоение с миром в мертвецкой будет. Чтобы щеглы ваши запомнили: не будет им ни обряда, ни упокоения, ежели еще кто решит трусость свою явить.

Целитель склонил голову и направился к выходу. Переневолить Главу не смогла даже Бьерга, настаивать сейчас на своем — только лишний раз покаранным быть.

Следом за Ихтором потянулись и остальные.

Как Бьерга оказалась в мыльне, она и сама не поняла. Сроду ее не тянуло в царство Нурлисы, но сегодня колдунья, видать, так глубоко ушла в мысли, что не заметила как пришла именно в этот угол Цидатели. Хотя, возможно, ноги принесли ее сюда потому, что здесь было единственно тихое место? Не сновали выученики, не мелькали креффы, не бродили прислужники.

Опустившись на лавку возле печи, некромантка раскурила трубку.

И сразу же в дальнем углу зашевелилось, зашуршало, зашаркало… Обитательница жаркого подземелья полезла со своей лежанки, обрадованная случаю хоть кого-то обругать.

— Приперлась, кровососка? У-у-у… ведьма костлявая! — Нурлиса переваливаясь на кривых ногах подковыляла к гостье. — Пришла к старухе, чтоб та тебе сопли утерла? Так не дождешься!

И она зло распахнула жерло печи и принялась шуровать в углях кочергой.

— Ну, чего молчишь-то?

— Хоть сегодня язык свой усмири, — женщина устало вздохнула. — Без того тошно.

— Ах, тошно? — затрясла старуха раскаленной кочергой. — Дак я тебе ныне еще тошнее сделаю! Ты, все ты, зверище лютое, виновата. Ты да эти, холуи твои. Не влезь вы, жива была бы девка. Я тебе говорила, пожнешь что посеяла! Ишь ты, решила, будто можешь чью-то судьбу поменять! Так поменяла. Упыриха! Девка теперь в каменоломне окажется и не будет у вас нового креффа!

— А ты и рада! — огрызнулась Бьерга, признавая в душе правоту карги.

— Рада… — горько проговорила бабка. — Чему тут радоваться-то? Что вы, кровопийцы, душу невинную сгубили? Да не одну ажно. Две целых! Забыла, как тебя, соплюху, учили — не ко всем лютость подходит, кому-то и ласка нужна. Были бы вы ласковы да терпеливы, авось и выученица жива осталась, и страх свой изжила, но вам, нелюдям, терпеть моченьки нету! Вам сразу все подавай! Вот и хлебайте теперь, да хлебальники не порвите! Ты хоть, кикимора, знаешь, кем сын бы ее стал?

Старуха приблизилась к собеседнице, подслеповато заглядывая в глаза.

— Не знаю. И никто не знает. Не дано живым знать наперед что исполнится! — отрезала Бьерга.

— Так то — живым, — протянула бабка. — Ты у мертвых спроси, девонька. Спроси, что им ведомо. Молчишь? Разучилась мертвых слышать? Куда уж тебе. Ты только и можешь, что губить да хоронить. От того-то все умения и потеряла. Дура.

И Нурлиса бросила кочергу в угол. Колдунья встала, нависая над бабкой.

— Ты говори, говори да не заговаривайся, змеища старая! Не в меру говорлива сделалась, как я погляжу. Много воли взяла! Тепло тебе при Цитадели? Сытно? При деле? Под защитой? Вот и не кудахтай мне тут! Не то мигом до первых росстаней велю проводить. Совсем стыд и совесть потеряла?

— Эк, ты подскочила-то! Будто петух жареный в зад клюнул, — не испугалась Нурлиса. — Что, правда глаза заколола? Ты же умела мертвых слышать, я помню… От чего же теперь-то, а?

— Сроду я их не слышала, — огрызнулась Бьерга. — И уж сколько поколений они молчат. То лишь в былинах древних говорится. Ты уж на старости лет совсем из ума выжила, явь и навь путаешь!

— Не могла? — удивилась бабка и даже растерялась. — Не могла…

Старая чувствовала, что попала впросак, тусклая память не раз подводила ее, заставляя заговариваться, путаться… Но не такова была Нурлиса, чтобы без боя сдаться.

— А кто ж мог-то тогда? — снова напрыгнула она на свою гостью.

— Почем я знаю, — пожала плечами колдунья, жалея, что сорвалась на убогую старуху, которая в дряхлости своей путала и людей, и имена, и явь с вымыслом.

— Э-э-э, нет, голуба… — затрясла тем временем карга у нее перед носом сухим пальцем. — Ты мне не завирайся. Мертвых слышали ранее в Цитадели! И видели. То вы слепы стали. Сердца ваши. А коли и зрячи они когда — в радости ли, в тоске ли, не имите вы сраму, не видите дальше своего носа.