С того самого дня у Фарси отбоя не стало от клиентов из парламента и министерства. Должно быть, Серани держал его за продажного гения, готового на кого угодно работать за деньги. Однако поговаривали, он избегал Хамида, потому что винил его в смерти своей дочери.

Серани был тяжело болен. На последней стадии рака он решился навестить бывшего ученика, с тем чтобы уговорить его передать магистерские полномочия достойному преемнику. Этот визит потряс Хамида. И не только потому, что Серани потребовал его отречения, но и из-за того, что старик объяснил истинную причину, по которой избегал контакта со своим учеником: страх. Хамид чересчур рьяно рвался вперед и обнародовал свой проект реформы шрифта слишком поспешно.

— Ты настроил против себя не только консервативные научные круги, но и фанатиков, и это страшит меня, — признался мастер. — С реакционерами или поборниками прогресса можно спорить, но фанатики не вступают в дискуссии, они просто убивают своих противников.

— И ты знаешь кого-нибудь из тех, кто угрожал мне? — спросил Хамид.

— Нет, — покачал головой Серани. — Об этом всегда узнаю`т слишком поздно. Есть четыре или пять религиозных групп, которые действуют в подполье. Никому не известно, кто именно в очередной раз вложил нож в руку убийцы. На совести этих людей гораздо больше ученых и каллиграфов, чем сутенеров. К последним они терпимее.

— Тогда они лишь сумасшедшие… — хотел сделать вывод Фарси, но мастер перебил его.

— Это не так, — вздохнул он. — Они никогда такими не были, не таковы они и сейчас. Мне тяжело это признать, но не так давно я понял, что и наш союз не остался в стороне от этого, как ты считаешь, безумия. И вместо того чтобы просто-напросто сжечь документы и заниматься тобой как перспективным мастером каллиграфии, я вмешался в их дела и теперь прошу у тебя прощения.

— Ах, — отмахнулся Фарси, не желая знать, в чем состоит вина его мастера. — Это всего лишь кучка безумцев. Вот посмотришь, мы их…

— «Безумцы, безумцы», только и слышу, — сердито перебил его Серани. — Те, о ком мы говорим, повсюду, и они не спускают с нас глаз. Стоит только кому-нибудь на шаг отклониться от заданного ими пути, как его тут же находят с ножом в боку или с проституткой, в стельку пьяного, даже если до того он за всю жизнь не выпил ни капли спиртного. Около двадцати лет назад они подложили в постель одному талантливому каллиграфу из Алеппо юношу, который утверждал на суде, что мастер Мустафа соблазнил его деньгами. Все ложь от начала и до конца, однако нашему коллеге дали десять лет. Какие еще нужны доказательства? Ибн Мукла — философ, композитор, архитектор и геометр арабского шрифта. Если пророки несут нам Слово Божие, то Ибн Муклу можно назвать пророком каллиграфии. Он первый сделал ее наукой и искусством одновременно. Он стал для арабского шрифта тем, чем был Леонардо да Винчи для европейской живописи. И как ему отплатили? Отрубили руку и отрезали язык как последнему злодею. Воистину, мы обреченный народ. Посмотри на турок, разве они худшие мусульмане, чем мы? Ни в коем разе. А их султаны почитали великих каллиграфов наравне со святыми. Во время войны мастеров прятали как национальное достояние. И действительно, когда Селим I завоевал Тебриз, то не тронул там ни врачей, ни астрономов, ни архитекторов. А вот всех каллиграфов, что там были, — шестьдесят человек! — забрал с собой в Стамбул. А султан Мустафа Хан держал чернильницу известному каллиграфу Хафизу Османи, когда тот работал, и просил взять его учеником и посвятить в тайны шрифта. Я рассказывал тебе о последнем желании этого мастера? — поинтересовался Серани, словно желая подбодрить Хамида новой историей.

Фарси покачал головой.

— Когда в тысяча сто десятом году Хафиз Османи покинул этот мир, ученики выполнили его последнюю волю. Всю свою жизнь Османи собирал щепки, оставшиеся после вырезания, шлифовки и заточки бамбуковых и тростниковых перьев. Под конец их набралось девять огромных мешков. Османи повелел их сварить и в той воде омыть после смерти его тело. — Серани печально посмотрел на своего любимого ученика. — А знаешь, — усмехнулся он, — в двадцать лет я мечтал изменить мир и разработать новый алфавит, которым пользовались бы все люди на планете. В тридцать я хотел всего лишь спасти Дамаск и радикально реформировать шрифт. В сорок я был бы счастлив помочь жителям нашего переулка в Старом городе и подкорректировать несколько арабских букв. Сохранить то, что осталось от моей семьи, — вот все, к чему я стремлюсь в шестьдесят.

Серани плакал, прощаясь с Хамидом в комнате свиданий, и умолял бывшего ученика о прощении. Фарси же как мог уверял, что не держит на учителя никакого зла и не питает к нему других чувств, кроме благодарности.

Шаркая ногами и согнувшись в три погибели, Серани поплелся из комнаты. У дверей он обернулся и помахал Хамиду рукой. Однако у того уже не оставалось сил ему ответить.

Тяжесть сдавила Хамиду сердце, потому что Фарси знал, его наставник нисколько не преувеличил угрозы. Кое-что ранее непонятное прояснилось после этого разговора с мастером.

«Но где я оступился?» — спрашивал себя Хамид.

Ответ он нашел быстро.

За месяц до открытия школы он так и кипел деятельностью, много ездил, давал материалы в прессу, в которых снова и снова намекал на необходимость реформ, при этом неизменно отмечая, что текст Корана следует оставить нетронутым. И вот однажды корреспондент одной ливанской газеты, большой поклонник Хамида, позволил себе в статье некоторую вольность.

В интервью с Хамидом он напрямую спросил его о реформах. В ответ Фарси поведал о слабых местах арабского алфавита и сказал, что его надо несколько расширить, с тем чтобы арабский язык отвечал требованиям сегодняшнего дня. Вторым шагом, «который предстоит сделать нашим детям и внукам лет через пятьдесят, а то и сто», сказал Хамид, должно стать упразднение некоторых лишних знаков и изменение других, чтобы не было путаницы при чтении. Журналист вычеркнул фразу о детях и внуках, тем самым сведя на нет обозначенный Хамидом временной промежуток, самовольно добавив, что арабский шрифт должен в итоге походить на персидский. Результатом были три неприятных звонка с оскорблениями и угрозами, а потом все стихло. Коллеги критиковали Фарси жестче и настойчивей, потому что не хотели подражать персам-шиитам. Он успокаивал их, сознательно кривя душой, потому что стремился именно к тому, чего они так боялись: приблизить арабский алфавит к персидскому.

Хамид горько улыбнулся. Пока реформа шрифта оставалась лишь абстрактной идеей, каллиграфы спокойно обсуждали ее на заседаниях своего союза. Но стоило придать ее огласке, как они тут же разделились на группы и группки. И сам Совет мудрейших трудно теперь было, как то предписывал древний закон, считать центром Лиги, напоминавшей сейчас многоголовую гидру. Именно в такой обстановке Хамиду приходилось организовывать школу. Многочисленные завистники только и ожидали случая подставить ему подножку, а он как никогда нуждался в поддержке и помощи. Одни находили реформы слишком нерешительными и неопределенными, другие предлагали ввести новый шрифт уже в дамасской школе каллиграфии, третьи вообще не стремились к каким-либо переменам, ограничиваясь жалобами на недостатки существующего алфавита.