Чириков Евгений Николаевич
Шрифт:
— Ого-го-го! Милая!..
— Слава Тебе на небеси! — прошептал одинокий человечек и весело заплясал по снегу мохнатыми ногами…
Бубенчики звучали все громче и раздельнее; стало слышно характерное уханье раскатывающихся и режущих снег отводами [256] саней, отдельные голоса людей. А скоро и самый обоз смутно зашевелился в темноте длинной живой змеею, лениво ползущей по дороге. Впереди замаячил темный силуэт человека; он казался великаном, но по мере того, как обоз приближался, фигура его уменьшалась и росла в ширину, пока не превратилась наконец в обыкновенного плотного коренастого мужика в долгополом, перетянутом толстою пояскою овчинном тулупе с высоким торчащим раструбою около головы воротником, делавшим этого мужика похожим на старорусского боярина. Должно быть, этот воротник да огромная, наподобие жезла, палка в руках обозного мужика и делали его в темноте великаном…
256
Отвод (саней) — крюки, дуги с боков.
— Путь-дорога, православные! — тоненьким осипшим тенорком крикнул одинокий человечек.
Обозный вожатый шевельнулся, и грубый низкий голос ответил из темноты:
— Спасет Бог!
Вожатый поровнялся с путником, подозрительно оглядел его с головы до лаптей и пронзительно свистнул долгим тревожным свистом.
— Го-го-го! — донеслось с дальнего конца обоза, пропадавшего в темноте…
— Холодно, православные!..
— А ты что за человек?
— Путешествующий!..
— Куда же ты пробираешься?..
— В родимые края… Вы не сумлевайтесь! Такой же православный, как и прочие… Вот!..
Одинокий человечек перекрестился и спросил:
— Удостоверились?..
— Да ведь нынче этим не удостоверишься… У нас конокрады, как на промысел идут, сказывают, тоже крестом осеняются… Много теперь блуждающего народу развелось…
— От разных причин… Какая причина — вот в чем дело…
— Ого-го-го! — загудел вожатый и пронзительно свистнул.
— Ого-го-го!
— Ого-го-го! — ответили, постепенно удаляясь в темноту, голоса обозных… И словно чья-то невидимая рука быстро прошла от первых саней до последних и остановила лениво ползшую змею… Лошадки стали фыркать и встряхиваться всем телом; бубенчики забулькали порывисто, захрустел снег под ногами приближающихся людей.
— Что у тебя, Миколай?
— Покуда благополучно.
— А это что за человек?
— Путешествующий, — ответил одинокий человечек и снова перекрестился, — православный!..
— Ты бы шел своей дорогой!..
— Очень уж жуть берет идти одному… На людях как-то спокойнее и не так устаешь…
— Это пущай правильно… Ты что, из солдат, что ли?..
— Из солдат. Запасный теперь… Из Самарской губернии…
— Жуликоват больно ты с виду-то, вот и беспокоишься… Много больно бродячих людей развелось… Ходят, как волки, по земле и ищут, где что плохо лежит…
— Верно. А почему?.. Голодных много… А голодный человек, что — голодный волк…
Три обозных мужика отошли в сторонку, поговорили о чем-то.
— Вот что, человек Божий!.. Оружия при тебе никакого нет?..
— Ножик для хлеба есть, а больше ничего… Да вы не сумлевайтесь!..
Одинокий человечек вывернул карманы шинели…
Вожатый подошел, старательно ощупал его со всех сторон и покряхтел… Ножик взял себе за пазуху.
— Ничаво нет…
— Я не душегуб… Я мухи не трону, господа поштенные, а не то что…
— Ну, Бог с тобой!.. Лошади задрогли… Но! Милые!..
Заскрипели передние сани, движение быстро передалось по всей линии застывшего обоза, и снова безмолвная зимняя ночь нарушилась своеобразною музыкою: опять бубенчики, скрип саней, фырканье лошадок и глухое выкрикивание «ого-го-го», в котором, казалось, отражалась вся тягота мужицкой жизни…
Темная ночь обнимала снежное море. Горизонты казались мрачными пропастями, телеграфные столбы маячили, как убегающие гуськом в темноту люди… Скрипели сани, булькали бубенчики, и казалось, что никогда не будет конца этой дороге с ухабами, с телеграфными столбами, с монотонным жалобным воем телеграфных проволок… Прошел час, другой. Обоз медленно полз в гору, люди в глубоком молчании шагали рядом. Николай по временам бранил передовую лошадь, кряхтел, хлопал рукавицами и говорил:
— Морозит… В избу бы, в тепло!.. Щей бы горячих!..
— Щей?.. Еще бы!.. — соглашался путешествующий и отирал запушенные снежной пылью усы.
— Водочки бы стаканчик!..
— Ах ты, Боже мой милостивый! — шептал одинокий человек и вздыхал.
— Пора бы Вавилову быть. Не знать что-то…
— Ночевать будете?
— Ночевать… А все-таки ты — сумнительный!
— Я-то? Почему же?
— Видится, зря по земле рыщешь… Сидеть надо.
— Нельзя мне сидеть… Хожу — страдание за людей по земле ношу…
— Чудаковатый ты… Вроде как бы не в полном разуме говоришь…
— Я-то?.. Покуда хожу — жив… Плаваю теперь в море жизни, а раньше по разным морям плавал…
— Домой, что ли, пробираешься?..
— Вроде этого… Хожу да смерть в себе ношу… За мной она ходит… Охота перед смертью на мать поглядеть…
— Придурковат ты, братец, погляжу я…
Заржала передовая лошадь.
— Огонь видать!.. Вавилово…
Впереди мигнул огонек, робкий, красноватый… Он то пропадал, то вновь загорался… Вот он пропал и вернулся с двумя огоньками…. Словно из-под земли выскочили под горкой еще два огонька и затрепетали красноватыми звездочками…