— Лукерья?

— Я, Вавила Егорыч! — приостановилась, ногами от холоду подплясывает.

— Ты что в неурочное время бегаешь?

— До ветру…

— Постой! Принеси мне поесть чего! Под ложечкой сосет что-то…

— А чего дать-то?

— Ну все одно. Что там есть у тебя?

— Да у меня мало ли что есть, Вавила Егорыч! — говорит, а сама жеманится: тулупчик то распахнет, то запахнет и ногами, как застоявшаяся кобыла, играет.

— Принеси чего-нибудь!

— И что вам не спится только?.. Сейчас поищу, принесу…

Вавила Егорыч в зимовник заполз, ждет. Лампу вздул, сел к столу. Прошло так минут пять — лезет Лукерья с блюдом да с бутылочкой. И от блюда, и от самой бабенки пар идет: и еда, и сама — горячие.

Поставила блюдо и бутылочку.

— Кушайте на здоровье!

— Никак разогрела?

— А вы уж кушайте!

— А в бутылке что? Уксус али масло?

— Откушайте — видать будет.

А сама стоит, руки под мышки воткнула и покачивается:

— Уж мороз какой! Вся содрогаюсь.

И вдруг это стаканчик еще около бутылки поставила.

— На какой предмет?

Сама налила и подносит:

— С морозцу-то откушайте-ка!

Опустил в стаканчик губу Вавила Егорыч — водка!

А на блюде сердце вареное, пар идет.

— На здоровье! А сердечком-то закусите…

Выпил Вавила Егорыч и сердцем горячим закусил. Хорошо! И как только выпил — кровь заиграла. Мужчина пожилых лет, положительный и строгого обычая, а тут вдруг взял да и подмигнул Лукерье! А та тоже глазом повела и головой на спавших сыновей и приказчика показала: нельзя, дескать, — не одни в зимовнике. А сама еще стаканчик налила и поклонилась. И вот таким манером молча разговаривают и друг дружку понимают. А ведь блудный грех — такого сорту, что всякая препона только ему помогает… Взял это Вавила Егорыч да на лампу и дунул. Погас огонь, в зимовнике — ничего не видать. Только маленькое оконце под потолком маячит. И храп один слышится. Ну вот… в темноте бесам свободнее. Встал это Вавила Егорыч с лавочки да впотьмах руками и норовит Лукерью захватить, чтобы почувствовать. Шагнет направо, а она дышит левее, шагнет влево, она дышит да хихикает правее. Не допущает до себя. Разгорячился Вавила Егорыч, даже озлобился.

— Я ничего… Я только обойму… поиграю… — шепчет.

А она в потемках все шепотом что-то, шепотом да к дверке. Он за ней. Ухватил было за ногу, а тут приказчик во сне заговорил — Вавила Егорыч и выпустил. Прижался у дверки, дыханье затаил — потому срам ведь, если приказчик на таком занятии хозяина пымает! Тихо это стало. И слышит опять Вавила Егорыч шепота за дверкой: вылезла уж она, Лукерья-то. Слышит шепота:

— В секрете от людей надо держать… Чтобы никто не приметил нашей забавы! В Ереминском овраге баня есть… В субботу истоплю — париться там буду… Никому не говори, только сам знай…

И от этих самых бабьих шепотов совсем в голове у Вавилы Егорыча помутилось. Вздул это снова лампу, а на столе ничего нет: ни блюда, ни бутылки со стаканчиком. Что за оказия? С собой, шельма, уволокла! А! Не оставила. А там больше половины недопито. Хотя бы третий стаканчик еще хватить! Началось оно да ровно не кончилось… Обидно. Ну лег и долго в потолок глядел. Про Ереминские овраги думает: далеко это, и пройти туда трудно: сугробы. А баня там, действительно, есть. Года три тому назад там рубка была, и народ зимовал: баня, помнится, есть. Гм… не пройдешь! Дорог в лесах нет, а только тропы заячьи. Вот придумала бабенка! Оно, конечно, — там в безопасности, никому и в голову не придет, что… В полном секрете все останется… Думал-думал и заснул. А как заснул, сны блудные стали одолевать. И такое снилось, что и вспоминать стыдно было. Утром встал, на людей неудобно смотреть: все кажется, что знают они про эти сны поганые. Особливо на Лукерью страшно смотреть: даже в краску ударяет Вавилу Егорыча, как они глазами встретятся. Однако Лукерья хоть бы ты что! Точно ничего между ними ночью не было и сговору никакого не сделано. Никакого виду не подает, ходит, словно грудь на подносе носит, и глаза в землю. Вот подлая! Ну и хитрющая же бабенка!

— Лукерья!

— Слушаю.

— Там… у тебя… с полбутылки водки осталось от вчерашнего… Принеси-ка, что-то захотелось вдруг… — сказал Вавила Егорыч, когда одни остались.

— От какого-такого «вчерашнего»? Не пойму что-то я.

— А ты будет уж!.. Никого ведь в зимовнике нет…

— Ничего не понимаю, Вавила Егорыч!

— А вчерась… ночью?.. Что было?

— Ничего не было, Вавила Егорыч. Не понимаю, что вы и говорите такое…

— Фу, ты… подлюга! А куда ты меня звала?

— Никуда не звала.

— Ах, ты…

И невдомек Вавиле Егорычу, что не Лукерья, а Лесачиха в ее образе с ним ночью поиграла. Огляделся, схватил бабенку под мышки, шепчет:

— А когда в баню париться пойдешь?

Вырвалась, хохочет, а выбежала — ругается:

— У-у, медведь ветлужский! Чтоб тебе… Разыгрался на старости лет…

А самой любо: «сам хозяин» поиграл — значит, хороша! Выпрямилась и пошла, словно поплыла баржа грудастая. По дороге парня полотенцем по харе угостила: не лезь, когда не время.

А в голову Вавилы Егорыча Ереминские овраги засели. Надо выследить, когда Лушка туда пойдет. Коли про баню знает, значит — ходит туда. Одна ли только ходит-то туда? Едва ли. Как случай подвернется, одни останутся на минутку, так Вавила Егорыч опять про то же:

— В эту субботу али в будущую?

— Чего еще?

Днем никакого виду не подает. А если вечером случится около зимника глаз на глаз встретиться, опять — шепота:

— Не увидали бы мужики-то?..

— Ну а когда в Ереминских оврагах баньку топить будешь?