Чириков Евгений Николаевич
Шрифт:
— Груня! Испугалась! Что ты! Милая…
Улыбнулась и перекрестилась:
— Нехорошее приснилось… Вот заспалась! И не пойму сперва-то: не знай — сон это, не знай — наяву…
— Куда ты?
— К ручью… умываться. Солнышко встает, идти надо…
Сбросив на меня тулуп, убежала. Я снова лег, прикрывшись овчиной. Как полая вода, затопляла меня сладостная тревога; как поток металась и бурлила кровь, толкаясь в сердце, в виски, в уши, гудела звоном в ушах, палила лицо огнем, мешала дышать…
Проспал!..
Долго не возвращалась Груня. Всходило солнышко. Румянились и золотились небеса, стволы елей, капли воды на ветках. Где-то жалобно кричали журавли… Зазвенела вдали девичья песенка! Идет! Перестала петь, смеется на весь лес.
— Знаешь, что я тебе скажу?.. Не иначе, как нас с тобой Леший завертел!
Смеется и рассказывает. Оказалось, что мы — не на острове, а в Подгорновской роще, версты нет до деревни-то. И пройти можно, не замочив ноги…
— Вставай! Будет нежиться-то! Барин!
Стянула с меня тулуп, стала торопливо снаряжаться в путь.
— За мной не ходи: люди увидят, осрамят на всю округу…
— Погоди же маленько! Неужели так вот и разойдемся?
— А как тебе еще надо?
— Поцелуй хоть на прощанье-то!..
Груня приостановилась, огляделась по сторонам:
— Ну ладно… Только никому не сказывай… А то придешь охотиться на мельницу, коромыслом изобью… Да будет уж! Будет, что ли…
Вырвалась и убежала… Провожал ее взглядом и ждал, не оглянется ли?.. Нет, не оглянулась! В фиолетовых сумерках весеннего утра ярко краснел в деревьях ее кумачовый платочек, то пропадал, то вновь появлялся. И вот исчез… Точно непойманное счастье!
А журавли все кричат, жалобно, жалобно. Словно оплакивают мое убежавшее счастие…
— Эх, Груня, Груня!..
Подтянул сапоги, вскинул ружье за спину, надвинул на затылок фуражку и пошел, сам не зная, куда… Шел и, стараясь заглушить тоску и досаду, громко пел:
Наша жизнь коротка, все уносит с собой… Наша юность, друзья, пронесется стрелой [269] …Пронеслась юность, улетела молодость, к концу подходит и сама жизнь… А как весна, так и всплывает в памяти мартовский Водолей, мельница, пламенные закаты и восходы, лодочка, лес потонувший, крики журавлиные да красный платочек на девичьей головке. Потускнело в памяти лицо девушки, один платочек краснеет. И вот еще крепко запомнилось, как от Груниных губ ржаным печеным хлебом пахло!
269
Наша жизнь коротка, все уносит с собой… — известная студенческая песня, начинающаяся строкой: «Золотых наших дней…». Слова и автор мелодии неизвестны. Впервые опубликована в сб. «Студенческие песни» (1886). Продолжение приведенных строк: «Проведем же, друзья, эту ночь веселей, // Пусть студентов семья соберется тесней».
Лесачиха [*]
Говорили о русском народе [271] . Говорили русские же люди, но походило на то, будто собрались ученые иностранцы, приехавшие из чуждых дальних стран для исследования малоизвестного человеческого племени: одни хаяли, называли дикарями и варварами, другие старались смягчить свой приговор, подыскивая оправдывающие исторические обстоятельства; только один ученый остался при особом мнении: восхищался русским народом [272] . Его оскорбляли суровые приговоры собеседников, он отрицательно тряс седой уже головой и повторял:
*
Печ. по: Чириков Е. Между небом и землей. Париж, 1927. С. 45–80.
Рассказ был написан в Праге в 1923 г. Тематически он примыкает к циклу волжских сказаний и легенд (действие развивается на берегах реки Ветлуги, в Заволжье). Он связан с определяющим сб. в целом настроением. Но здесь «между небом и землей» означает не только романтическую приподнятость состояния духа, но и освобождение от земных привязанностей и одновременно готовность человека ко злу и добру (Вавила Егорыч Карягин «точно между небом и землей повис»).
271
Говорили о русском народе. — Мысли о сущности русского национального характера являются одними из центральных в творчестве писателя. Так, принципиальным поводом для разрыва с М. Горьким послужила статья последнего «Две души», в которой Чириков увидел «сплошное развенчивание идей родины, отечества, национальности» (Чириков Е. На путях жизни и творчества // Лица: Биогр. альм. Вып. 3. М.; СПб., 1993. С. 376). Все знавшие писателя отмечали, что он сам был «необыкновенно русским — в каждом жесте, в каждой интонации, до мельчайших складок <…> души. Весь его облик, с его не сходящей с лица добродушно-лукавой улыбкой, со всеми его повадками, его казанским говорком и его покашливанием и смешком рождали совершенно непроизвольную симпатию именно этой неподражаемой, ни на йоту не растраченной на чужбине русскостью» (Зайцев К. Памяти Е. Н. Чирикова. Статья от 23 янв. 1932 г.// РГАЛИ. Союз ревнителей чистоты русского языка. Ф. 2481. Оп. 1. Ед. хр. 78. Л. 22).
272
…только один ученый… восхищался русским народом. — Эти слова можно в полной мере отнести к самому Чирикову, чей патриотизм «не был ни квасным, ни сентиментальным», и на вопрос, «что он любит больше всего, можно было не раздумывая ответить: Россию» (Лазаревский Б. Е. Н. Чириков // Россия и славянство, 1932. № 166. 23 янв.).
— И все это неверно! Не согласен.
— Ну а вот, например, невежество? Вы его признаете или отрицаете?
— Какое именно невежество? Научное? Что мужики не учились у нас в гимназиях и университетах?
— Да просто безграмотность! Темнота, болото всяких предрассудков и суеверий. У русского народа до сей поры живехоньки и лешие, и домовые, и оборотни, и черти, и что угодно. И поля, и леса, и реки, и избы полны всякой чертовщиной…
Седой покачал укоризненно головой:
— Вот вам-то, как писателю и поэту, казалось бы, совсем не следовало рассуждать так, как все прочие интеллигенты, гордящиеся перед своим народом аттестатами зрелости! Все это слишком поверхностные рассуждения…
— Позвольте! При чем же, однако, тут писатель и поэт?
— Вы упрекаете народ в том, что он верит в чертовщину. Тут я — при особом мнении: где Бог — там и черт, где святость — там и чертовщина. В этом бездонная глубина народной мудрости, облеченной в великолепную поэтическую форму. Неважно, как называются два извечно борющихся в душе человеческой начала — Добро и Зло, это все — преходящее, но важна религиозность, проявляющаяся в этой поэтической форме. Поэзия, как вам известно, родная сестра религии. Поэзия, как и религия, построена на вере в Бога, в чудеса, в откровение свыше. Вся наша литература рождена из этой веры в Добро и Зло, и только такая литература носит русский национальный характер, а всякие эти новомодные, украденные за границею школы, — все это так, мыльные пузыри!
Спор разгорелся. Посыпались взаимные упреки. Седой доказывал, что если веришь в Бога, то нельзя не верить и в черта. Это — символика всей философии мироздания и миропонимания, а не дикарское невежество.
— Вы все поклонники монизма и в науке, и в философии, а русский народ природный дуалист, и от дуализма — вся его мудрость. Именно поэтому вы все — чужды духу русского народа и взаимно не понимаете друг друга. Вы материалисты до корней волос и давно превратились в представителей романо-германского племени [273] …
273
…давно превратились в представителей романо-германского племени… — Опасения германизации России усилились у Чирикова во время первой мировой войны, особенно в связи с позицией пораженчества, которую отстаивали большевики. Так, в горьковских статьях середины 1910-х гг. он увидел восхваление «системы государственной милитаризации немецкой промышленности как шага к будущей социализации» и за их «эзоповым языком» прочитал «предсказание неизбежной победы Германии» и «поражения Росии» (Чириков Е. На путях жизни и творчества // Лица: Биогр. альм. Вып. 3. М.; СПб., 1993. С. 376).