— Понял.

— Погоди, не торопись. Был тогда обычай: отпускать преступника под честное слово и под залог свои дела доделать. А залог тогда не как сейчас, типа денежная гарантия или арестованный особняк: кто-то другой должен за него своей жизнью поручиться. Не вернется виноватый — невинный вместо него в петлю голову сунет или под меч положит.

Уже и не знаю, какие там такие дела были у дворянина, что так прижало. Серв и всем своим достоянием ручался, и знатных свидетелей хозяйскому слову искал — не соглашались судьи. Тогда он говорит: «Будь что будет. Себя самого на весы кладу».

— Как в древних балладах. Тиран Дионисий, крики «Постойте, я здесь, я не скрылся» и прочее.

— Ну, ты только не думай. Час в час — такой точности никто и никогда не требовал. Когда уже подходил крайний срок договора, а отпущенный с воли не являлся, гонцов рассылали во все стороны и дожидались еще с месяц. Невиновного казнить — это ж еще решиться надо.

Ну и бывает, кстати, так называемая заместительная казнь. Когда законники сразу соглашаются принять одну жизнь в обмен на другую. Родственник какой-нибудь или холостой приятель, не обремененный семейством и прочими обязательствами так, как настоящий фигурант. Однако и тогда приговоренный должен находиться рядом для наглядного урока, а потом его всё равно в темницу вернут и не отпускают, кроме как с родней повидаться, над имуществом надозреть или уж совсем с концами: если королевское помилование ему выйдет.

Власти явно догадывались, что здесь нечто похожее. И даже что марки, которые предлагались в залог, остались от покупки оружия бунтовщикам. И что дворянин по взаимному уговору не вернется, а побежит от нас куда подальше. Но всё-таки держали его оброчника пристойно, тем более платил он за себя чистой монетой. И казнить его тоже было надо образцово — чтобы напрасных мук не причинить.

Сроки, кстати, в законе были расписаны. И начальные, и крайние. И сколько после крайности еще терпеть полагается.

Вот этот прискорбный случай мне и выпал.

А это значит, кстати, что вместе с нами, тремя палачами, и тем, кто оглашает приговор, еще и главный судья поднимается. И все эти восемь пар глаз — на меня, такого еще молодого.

Место, кстати, тоже непривычное. Не в городе, не за стенами, как делали, когда предвиделось большое стечение народу и не хотели дурной приметы создать, а на поляне близ «Вольного Дома». Чтобы потом все хотевшие того могли с нами отпраздновать моё вступление в наследственную должность.

Ну, сработал-то я отменно. Не Торригалем, нет, тогда ещё один из дедовых двуручников у меня был. Свой меч заводить мне не было пока положено.

И вот — представь себе такое!

Как только голова слетела и начали мы тело укрывать, чтобы парни, помощники наши, его потихоньку убрали, — шевеление на том конце толпы. И продирается к нам — представь только!

— Тот самый раскаявшийся дворянин, — кивнул я.

— Знаешь, поначалу он и в самом деле хотел утечь от всех этих дел: уломал его, видишь ли, тот крепостной. Потом вроде как через третьих лиц себе или серву помилование хотел получить. Потом… Ходил кругами близ Вольного Дома и города, не решался ни того, ни другого сделать. В смысле того, что в город идти совсем уж боязно, а в нашу заповедную рощу как-то привольнее, что ли. Только времени из-за нас слегка не рассчитал. Не то подумал сначала.

— Ну и?

— Законник и говорит: хватит с правосудия одной смерти. Зачтём как замену во искупление. Одного в могилу с почестями, а вон этого — в темницу.

— Не надо мне такого искупления и послабления, — говорит дворянин. — Всю жизнь вольным духом дышал и что хотел, то и делал, а теперь и друга моего милого нет — ради меня и любви своей преданной умер.

Как судья услышал эти слова — вмиг помрачнел и кивнул нам. Два что там — мы и без того поняли. Жаль, второго раза так чисто не получилось — крестьянину мы без церемоний руки назад завели и на колени поставили, а знатного уважить потребовалось. Я его стоя взял, со спины, оттого и подбородок стесал напрочь. Но всё одно легкая была и эта смерть. Пристойная. Это много позже я разревелся. Дома.

— Погоди, предок. Я чего-то не понял. Вы зачем ему поддались, самоубийце этому?

— Миловались они двое. Голубились, понял? Ну, пока это на свет не вышло и во всех ушах не прозвенело, так ничего, а если взяться теперь пересуживать, так костер в тумане светит. За мужеложство. И ведь скажи — некрасивые были оба, почти старики, а ведь до самого конца в них это нетленным оставалось. Что с того, коли один всю жизнь только брал, а другой давал? Под конец сравнялись они.

— Дед, но ведь такие любить не могут. Похоть одна, говорят.

— А ты слушай больше. Эти-то как раз смогли полюбить, не чета многим законным супругам. Кто же ради одной похоти на верную гибель пойдет и мученическую смерть на себя накликает?

— Он к нищете ведь не привык, твой святой.

— Их обоюдным рачением и не пришлось бы. Дворянин, пока был в бегах, устроил имущество у дальней родни, по роду занятий — свободных купцов, им же и торговые связи передал. Я с ними потом виделся.

— А теперь вопрос на засыпку, как говорят в Рутене, — сказал я. — Зачем ты мне рассказываешь эти нудные старинные истории, когда я голову себе ломаю над хлебом насущным?