Теперь, крася стены и лакируя полы под его руководством (тут он действительно оказался мастером своего дела), я почувствовал, что Крендалл начинает мне нравиться, больше того, он даже вызывал у меня восхищение. Он и вправду оказался первоклассным художником-декоратором, и у него можно было многому поучиться. Мы подружились, словно мальчишки, сооружающие палатку из двух одеял и старой вешалки. Наши шутки тоже были под стать шуткам расшалившихся мальчишек, хотя, как я заметил, Крендаллу не чужд был мужской грубоватый юмор. Он не давал мне спуску и высмеивал каждую мою оплошность, я не оставался в долгу и огрызался как мог. Измазанные в краске и белилах, порядком одуревшие от запаха клея, лака и скипидара, мы в перерывах закусывали хлебом и сыром, запивая все это пивом, которое Крендалл приносил из соседней пивной.

— Ну, решайся, — уговаривал он меня, — станем компаньонами. Все будет отлично, увидишь.

К концу недели ремонт был закончен. Оставшиеся мелкие недоделки устранял уже сам Крендалл, ибо я, по его поручению, в страшной спешке покупал все, что только мог, из картин. Меня возмущала эта ненужная гонка, но Крендалл твердил: «Открываем девятнадцатого марта. Я уже заказал пригласительные билеты».

Я все чаще поздравлял себя с тем, что не вложил деньги в эту затею, которая казалась мне теперь совсем несолидной. Никакой видимой причины так торопиться с открытием не было, но Крендалл был непреклонен и не хотел слушать моих зловещих пророчеств о неизбежных осложнениях.

— Все будет хорошо, — уверял он, — а не хватит картин, я сам нарисую. Старина Г. всегда так делает.

И он назвал имя владельца картинной галереи, который был весьма высокого мнения о себе как о художнике.

— Кто знает, — размышлял Крендалл, — может, из меня тоже вышел бы неплохой художник, если бы я попробовал. Право же, стоит попробовать. До сих пор мне удавались только кошки — вид сзади. Но не обязательно специализироваться только на кошках, можно попробовать и что-нибудь другое, как ты считаешь? — Он с видимым удовлетворением окинул взглядом длинный светло-серый зал, стены которого в рассеянном свете уходящего дня отливали перламутром.

— Ну, мой мальчик, все готово. Можешь закрывать, а я, пожалуй, пойду.

Когда я уходил, уже спустились сумерки и легкая изморось блестела на тротуарах, словно капельки ртути. Было тепло, хотя в воздухе ощущалась сырость, и я решил пройтись пешком. Наконец после гнетущих зимних холодов чувствовалась весна, пусть едва уловимая, витавшая где-то в голых ветвях Грин-парка или над проталинами, где виднелась упругая, пропитанная влагой земля.

Я шел через Грин-парк к станции метро Виктория, и вдруг на автобусной остановке увидел Чармиан. Мы почти одновременно увидели друг друга, и, хотя Чармиан и виду не подала, что заметила меня, она выбралась из очереди и стала неторопливо переходить улицу, то обходя остановившиеся машины, то сама останавливаясь и пропуская их.

Наконец она молча встала рядом. Ветер шелестел обрывками афиш на рекламной тумбе. Чармиан взяла меня под руку.

Мы пошли, сами не зная куда.

— Все хорошо? — спросила она.

— Да, все хорошо.

Сейчас действительно все было хорошо, но победа была за нею. Приняв как должное этот ее жест примирения, я шагал рядом с нею и молча признавал, что отныне даю ей полную свободу поступать как заблагорассудится, прощаю ее и готов снова тревожиться и страдать.

Мы радовались, что снова вместе, хотя говорить, казалось, было не о чем.

Когда первое волнение прошло, Чармиан, высвободив руку, спросила так, словно мы только сейчас увиделись:

— А как ты оказался на этой улице?

— Шел домой. А ты?

— Я собиралась сделать кое-какие покупки. Хотела купить Эвану джемпер, который ему понравился. — Она произнесла имя мужа так, словно нам обоим было приятно его слышать. — Но мне не повезло, все распроданы. Пожалуй, мне нужно спешить домой. Вечером у нас гости, надо еще успеть переодеться. Ты не зайдешь к нам? Будут Лейперы и Джек Фенниман, кузен Тома Лейпера. Ты его не знаешь.

— Нет, не приду. Я порядком устал.

Она радостно улыбнулась, счастливая, что мы снова друзья, на мгновение забыв о своих заботах.

— Ну тогда посади меня на автобус. Что это у тебя на щеке?

— Штукатурка, должно быть.

— А ну-ка нагнись. — Смочив слюной краешек носового платка, она быстро потерла мне щеку. — Ну, вот и все. А вот и мой шестнадцатый. Ты должен как-нибудь навестить нас.

Нас. Чармиан дернула за веревочку, чтобы проверить, крепко ли я держусь за другой ее конец.

— Навещу, — успокоил я ее.

Я любил смотреть на Чармиан, когда она занималась Лорой. Как только она брала малышку на руки, она, казалось, тут же забывала обо всем, ее лицо становилось каким-то особенно прекрасным. В этой новой красоте не было ни тени земного или чувственного; Чармиан просто уходила в свой особый, недоступный нам мир материнской любви. Ее и ребенка в эту минуту отделял от меня невидимый барьер материнской самозабвенной преданности. Казалось, что в такие минуты между ними двумя и реальным миром возникает почти физически осязаемая пропасть.