С подростками, с малыми мальчишками, мы, бабы, работали до середины войны. Вернувшийся с фронта Семен Яковлевич Миронов, тоже раненый, и заменил меня.

После этого я только бригадиром была. Владения наши — вдоль Мокши семь километров. Туда пешком, оттуда пешком. Силу не под силу, а работаем. Жить неколе, если хочешь детям своим хлебца чистенького добыть. Потому насеем, уберем, намнем. Я даже копнителем на комбайне работала. Откидываешь, помню, вилами копешки весь день, да не абы как, а так, чтоб копны ложились супроть-насупроть.

И уж как трудилась, как старалась жить по совести, еще одно несчастье постучалось ко мне в дом. Первая моя девочка, что по восьмому году жизни была, во втором классе училась, вдруг умерла от менингита. В одночасье. В войну выжила, а тут… Мостика через речку в деревне не было, далеко обходить доченька не захотела, пошла по льду в оттепель, провалилась, в мокрых валеночках и сидела на уроке.

Я когда в школу прибежала, позвали меня, а она уже вся синяя, с черными пятнами по тельцу. И дрожит вся. Только и памяти от девчушки осталось, что на картине Сычкова.

Потом Маруся, дочка моя вторая, шести годков в школу пошла. Хорошо училась и сама потом педагогом стала.

Как жили после войны? Вообще в селе воровства тогда много было. Откуда-то в ночи наезжали грабители. По ульям, по погребам лазили. Коров в лапти обували и уводили.

Шабалы у нас как-то из избы вытащили, в луг увезли, под стог упрятали. Но по живности люди горевали больше. Как-то одна наша кочелаевская девчушка, тринадцати лет, по следу даже в Инсар пошла. А это как-никак тридцать километров.

На базаре нашла девчушка свою корову, воры уже даже покупателя нашли. И хоть дрожали у нее от страха руки и ноги, а смикитила, что вначале надо в милицию пойти прямо тут на базаре. Ох и радости было в селе, когда Катюшка с Зорькой домой вернулась! Хоть истерла ноги в кровь, а коровушку в дом вернула.

Сейчас все беды валят на Сталина, мол, много сажал. А вот таких добычливых и сажал. Кто же Катюшку и ее семью защитит? А государство на что? Миловать надо было, что ли, за воровство?

Как жили Сычковы в годы войны? Как и мы. Федот Васильевич лапти тогда носил, колодки из осины в плохую погоду к ним привязывал, лыками подковыривал. Телку у них из погреба ночью уволокли.

Той зимой сидели они только на картошке. Но рисовал Федот Васильевич по-прежнему много.

Помню, обсуждали мы с ним в те годы многое.

— Федот Васильевич, — говорю ему как-то, — гляньте, какая некрасивая по деревне пошла.

— Зато улыбка у нее какая! — отвечает он. — Вот эта, да… но унылая, ее только на иконы писать.

Еще как-то спрашиваю, кто из его друзей был лучшим художником, Вещилов или Горюшкин-Сорокопудов из Пензы?

— Каждый хорош по-своему, Соненька… Каждый пригож… но по-своему.

Как всегда, хорошим другом была ему Лидия Васильевна. Она готовить никому не доверяла, сама готовила, и очень вкусно. Семейные деньги были у нее в руках, и счет им в доме вели строгий. Ежели просили мы в долг, в назначенный день и отдай. Припаздываешь с отдачей, приди и скажи об этом.

— Поленьке Плешаковой продли, обязательно продли, — заступался иногда Федот Васильевич. — И Соню не обидь, она наше просо нынче молотила… да и живет негоже.

И еще Лидия Васильевна не давала Федоту Васильевичу много пить и много говорить, особенно при городских гостях, которые после войны начали к нам в деревню наезжать: из Москвы, Саранска, Пензы. В общем, несмотря на жизнь в деревне, Сычков от больших художественных кругов оторван не был. Ему писали, он в ответ писал, и уже другое поколение деревенских детишек носило его письма на почту.

— Что было в тех письмах? Неведомо. Скорее всего, про горести… Много их Федоту Васильевичу и после войны выпало».

Ловкая на работу, чуткий и проницательный человек, Софья Никаноровна Чижикова, в девичестве Рябова, сама народный кочелаевский самородок, с отличной памятью на события ближние и давние, всю свою жизнь неплохо знала, понимала и чувствовала художника.

Те несколько писем Федота Васильевича, что сохранились в архивах, о том и говорят.

Мало и редко писал Федот Васильевич, стыдился своего почерка, того, что не мог складно излагать свои мысли, но другу своему, художнику Ефиму Михайловичу Чепцову, в 1948–1949 годах писал о том, что на душе, очень искренне.

«Милый Ефим Михайлович! С Новым 1948 годом!!!

Вот и новый год, в котором начинаем жить. Что-то он даст нам? Вероятно, долго будем вспоминать конец старого года с его разными переживаниями, радостями и горем. Неприятности многим принес он своей денежной реформой.

От этой реформы, конечно, подавляющие массы народа только выиграли, они радуются, а вот я явился жертвой этой реформы.

В старом году я случайно заработал до ста тысяч рублей. Третью часть успел прожить, остальные берег, как говорится, в кубышке, отчего чувствовал себя недурно и радовался, что на первый случай себя обеспечил.