«Милый Федот Васильевич!

…Сейчас приостановили прием от двух Советов. Якобы завалены они картинами и принимать не хотят. А ведь у художников вся надежда, что к праздникам продажа картин на выставках будет.

Пока что после съезда особых изменений нет, а вот цены на краски прибавили, это для всех — удар. Не знаю, удастся ли, но художники хотят хлопотать, чтобы для нас были спецларьки со скидкой.

А на улице так стало хорошо, так и тянет в лес, в поле, ближе к природе. Все думаю, когда я к вам выберусь.

Если я к вам приеду, что надо привезти из продуктов? Наверное, сахар, в основном. И все, что надо остальное, пишите, я заранее все куплю.

На моем полотне пропадает звонкость в цвете.

Была с Виктором Дмитриевичем на выставке французских репродукций. Смотришь на эти работы и забываешь, что это напечатанное фото.

Особенно хороши вещи, которыми восхищаешься не только как прекрасно выполненными репродукциями, а как живописными работами мастеров: Клода Моне, Эдуарда Мане, Сислея, Коро.

Я там много работаю, так устаю, что временами думаю, как бы у меня не было разрыва сердца от переутомления.

К Совету пришлось много работать, но пока еще картину не сдала, опять чернеет холст. Я почти каждую неделю переписывала всю работу заново».

«…Я с самой весны болею, и очень тяжело, — пишет о себе Нина Петровна в следующем письме. — Дело доходило до того, что меня с улицы увозили на „скорой помощи“ и домой вызывали „скорую“. Все это от переутомления, недоедания и нервной атмосферы нашей жизни.

Что вы, Федот Васильевич, сейчас пишете, над чем работаете? Поздравляю вас с наградой. Это очень приятно. С каким наслаждением мы с вами пописали бы!

Вот если буду здорова на будущий год и если Вы не будете против, с удовольствием навещу вас. Я очень рада за вашу продажу картин.

Несколько дней, как стоит солнечная погода. Небо такое прозрачное, легкое, кажется, на улице так хорошо. Как процветает Ваше подсобное хозяйство: огород, сад?»

«Жизнь в городе только изматывает человека, иссушает его душу и раньше времени старит. Вы гораздо чище и моложе душой, чем многие наши молодые художники, дельцы, кишащие в столице.

Я помню ваш восторг и настоящий трепет чувств художника, которые вызывала в вас природа, когда мы с вами были в Хосте. И я уверена, что у вас опять появятся и бодрость, и энергия для любимого творчества.

Просто вымыла душу, прочитав Ваше письмо. Федот Васильевич, я вот завидую вам, вашей жизни в искусстве».

Переписка двух художников была многолетней, активной; бесполезно ставить под письмами даты, важно выстроить их по смыслу, ассоциациям, ощущениям, что испытывали, несмотря на огромную разницу в возрасте, эти два внимательных друг к другу человека.

Им, живущим в разных точках страны, почти всегда было трудно, но их письма говорят о главном: это люди огромной духовности, высокой профессиональной культуры, люди романтичной мечты.

«Барышня-художница! — пишет Федот Васильевич в Москву. — Чувствую себя слабым, без энергии. Долго стоять не могу. Отек ног.

Во дворе и мастерской столько радостного света, тепла, только бы и запечатлевать эти очаровательные впечатления на холсте. Еще надеюсь я на восстановление здоровья и надеюсь, что буду еще наслаждаться любимой мною живописью. Надоело сидеть дома».

«Несмотря на мои годы, я люблю молодость и живу мечтами моей молодости. Я до сего времени изображаю детей и девушек с их улыбками. Это приносит мне самое любимое наслаждение. Пусть меня осуждают за это и художники, и критики, и политики, пусть я считаюсь отсталым.

Я люблю изоискусство, предан ему с детства на всю жизнь и не могут идти по другому пути. Чувствую, что уже недолго придется мне наслаждаться жизнью и любимым искусством».

«Я был удивлен необыкновенной красотой пейзажа.

Эта деревня утопает в садах, старые липы, ивы… Старые избушки лепятся (друг к другу) среди деревьев, и люди, колхозники, живут еще по-старому. Я был в восторге от красоты живописной природы.

Раньше, года 3–4 тому назад, я мечтал о своей выставке в Москве.

Теперь вышло так, что мне разрешена выставка в Москве. Я подумал и не решаюсь ее делать, потому что на этой выставке меня, наверное, осудят за то, что я за эти 33 года Советской власти так мало написал на тему Советского человека».