Конечно, Америка поразила меня своей грандиозностью. Сам Нью-Йорк сразу дает впечатление, будто ты попал на грандиозное мусульманское кладбище. 100-этажные, тянущиеся к облакам дома напоминают могильные памятники, поставленные под гробами давно умерших колоссов-гигантов.

Когда ночью в бесчисленных оконцах замелькают огоньки, то кажется, будто в небе зажжены разноцветные лампады.

Что здесь привлекает и радует душу русского человека, так это множество ресторанов, где на серебряном никеле разложены 1000 всяких дымящихся закусок, какие только можно достать в мире. Что дает ощущение, будто это у нас в России до войны.

Как приеду в Париж, пришлю тебе краски. Бродвей, 73 стрит».

«На днях умер Лаховский Арнольд Борисович. Умер внезапно. Развилось малокровие. Жена без всяких средств, хоронили в складчину».

«Музеи здесь плохие, не то, что наш Эрмитаж Все с бору да с сосенки», — сообщает Константин Александрович в другом письме из Америки.

Да, эта страна хороша, но организация выставок в ней, аренда помещений, реклама, афиши — все за свой личный счет, которого у небогатого Вещилова практически нет.

Константин Александрович возвращается в Париж, к своей любимой Мане, но и оттуда летят не совсем веселые письма в Кочелаево:

«На одной выставке совсем не было пейзажей, будто природе был объявлен бойкот».

«С Салоном вышло печально, не приняли ни одной».

Несмотря на налаженные парижские связи, хорошую мастерскую, в которой газ, электричество, а также 6 стульев по цене 500 франков, кризис, разразившийся во всем мире, близость второй мировой войны, нужда, хватавшая за плечи уже каждого европейца, так больно ударили по русским художникам, что им опять выпала судьба искать лучшей доли. На всех континентах, во всех концах света.

Константин Александрович вместе с женой опять уезжает в Америку.

«В Салоне и в этом году не участвую, так как живу в далекой Америке, — извещает Вещилов Сычкова. — Много видим всего чудесного — сейчас пишу картину „Ниагарский водопад“, куда мы ездили 6 ноября — это далеко от Нью-Йорка, на границе Канады.

В комнате мне служит негр, а кофе подает негритянка. Одновременно с этим письмом шлю письмо и Исааку (Бродскому).

Поклонись всем в Кочелаеве и Наровчате — я уже тоже седоватый. Но пока держусь как мальчик. Научился пить коктэл и сода-виски. 28 мая 1936 года».

Это послание в Россию было последним. Хоть и держался Константин Александрович как мальчик, пил с удовольствием кока-колу, а кофе ему подавала негритянка, но многолетние метания по белому свету, падение спроса на картины во всех странах мира, полное отсутствие интереса к иностранным художникам, творческая затерянность сделали свое дело. Через полгода после приезда в страну, «где множество ресторанов, а на серебряном никеле 1000 всяких дымящихся закусок»… Константин Александрович опустил утром ноги с дивана и… умер. От апоплексического удара. Совсем так же, как и Арнольд Леонидович Лаховский, совершенно внезапно, также оставив жену без средств к существованию.

А Марье Васильевне эта страна и до смерти мужа не очень-то нравилась. «Американцы, по ее мнению, много пьют, в особенности женщины — перепьют любого мужика, по 17 стаканов водки, смешанной с другими винами». Познакомившись поближе с такой сложной страной, Константин Вещилов уходит в холодную бесконечность Вселенной. Чужбина измолотила, загасила, окончательно растерзала его.

Что осталось от Вещилова в эмиграции? Картины на случайные темы, разбросанные по музеям разных стран, будто по чужим перекресткам. В общем, не собранное в единое целое творчество, настолько не собранное, что судьба ни при жизни, ни после смерти его не смогла даровать художнику популярности, известности, большого имени.

А что осталось от художника на родине?

В запасниках Русского музея, когда-то именовавшегося музеем Александра III, находится картина Вещилова «Стенька Разин бросает за борт персидскую княжну», несколько зарисовок портретов Ленина и Троцкого, выполненных во время работы конгресса II Коминтерна, да множество иллюстраций его работ в дореволюционных российских журналах: «Живописное обозрение Санкт-Петербурга», «Огонек», «Родина», «Солнце России».

Одна из иллюстраций, опубликованная в журнале «Нива» за 1905 год, сохранилась в Наровчатском краеведческом музее. На ней — русский зимний пейзаж. В центре пейзажа — почерневший от времени ветхий двухэтажный дом, впереди него — несколько березок, позади — домашняя деревянная церковь. Строения огибает небольшая речка. От реки и домов убегает вдаль узкая, с проталинами, дорога. По этой уходящей к неведомой жизни дороге и должен нынче умчаться возок, запряженный парой сильных белых коней.

Но пока обшитый красной декоративной тканью возок стоит около дома, рядом с ним молчаливый провожатый, а вот владелец возка — богатый боярин в длиной, почти до полу, накидке, высокой боярской шапке о чем-то беседует с крестьянами.

Кто этот боярин? О чем говорит с местными людьми, и куда, в какую сторону умчит его через мгновенье судьба, неведомо.

Безжалостные ножницы какого-то бойкого ценителя искусства того времени выхватили из журнала лишь пейзаж да еще строчку с именем автора. А название картины кануло в прошлое. Видно только, что полотно очень сильное, впечатляющее, создано рукой крепкого художника, очень любящего исторические темы в России.