И это то, в чем проиграл не менее талантливый Вещилов, хотя и на Капри с Маней гулял, и в Булонском лесу, и в Нью-Йорке видел тысячи блюд на никелированных подносах.

А страны, которая заботилась бы обо всех картинах Константина Александровича, как непрерывно заботится она нынче о полотнах Сычкова, у Вещилова, к сожалению, нет. Вот какая трагедия сваливается на художника, если он, даже ради куска хлеба, покидает Родину.

Как видим, чужбине таланты из других стран не очень-то дороги.

Стоит Марья у прилавка в пустом магазине. В деревне сенокос, в кой час ребятишки за макаронами прибегут, и продавщица оттого в окошко беспрерывно и скучновато глядит. Увидит вдруг кого, в одно мгновенье встрепенется.

«Василий прошел, — отметит про себя и решит: — Наверняка к той, своей…».

«Завидки берут? — спросит ленно себя и махнет рукой: — Чему завидовать? Какой же это мужик, люди добрые, когда с Нюрой-птичницей разводился, себе оставил мебель, Нюре детей, мол, теперь поровну, без обиды все в жизни поделено. Бурьян, охломон, — ругнулась она, — ненужная гвоздика, — и спохватилась сама, — а почему все же гвоздика, хоть и ненужная?».

Покрутила мыслью, покрутила, будто сковородкой перед собственным носом, и самой себе не захотела ни в чем признаваться. Ежели в том, что все они, мужики, кажется, никудышные, и все же, в общем, лучше иметь личную жизнь, чем вовсе ее не иметь, вот, хоть и ненужная, а все же гвоздика — эта личная жизнь.

— Да кто же тебе мужик? — вспыхнула однажды, когда была еще жива, мать. — Этот плох, тот куда хуже?

Вспомнилось, как в детстве дружила с мальчонкой. По соседству жили и в одно время заболели корью. Тридцать дней в избах были затемнены окна, тридцать дней обе матери боялись, как бы не случилось у детей слепоты или других осложнений. По весне, хоть и очень бледной, хилой, но все же здоровой выбежала девчушка на луг. Ивана в тот же час вынесли воздухом подышать. Через день навсегда отнесли на погост.

«Не моя ли половина так рано ушла?», — нынче спустя тридцать лет с сожалением думала Марья. Выглянула на улицу, ахнула: «А вот этот… Этот да…»

Мимо бежал молоденький председатель колхоза. Было, когда Марья кончала десятый класс, он готовился только в первый.

«Да, гляди-ка, всех обогнал!» — удивлялась нынче она, восхищаясь тем, что человек этот прямо уникум, голова! Он за телефон не хватается, если в столовой нет хлеба, а у людей запаздывает обед. Зыркнет черными глазищами, кого же послать? Если некого, колхоз ведь с кулачишко, сам хватает мешок да мчится на газике в город. Сам же и за рулем. Короче, себя не бережет, как розу тепличную белоснежную, а персону свою пускает в расход, будто К-700 в первый год эксплуатации.

«Так ведь прибран к рукам, — отметила с сожалением Марья, вспоминая, что за такого не только в доме жена держится, но и теща. — Уж эта день-деньской сторожит, чтоб, не дай бог, кто руки протянул бы к нему. Оно и понятно, за дело, за хорошее человеком дорожат…».

Повела Марья плечом, вздохнула: «„Мало на земле мужиков. В нашем порядке двум не хватило, в другом чуть меньше, чуть больше. А коли всех подсчитать — ох-хо… И недостающих где взять? Из глины, как поделку, не вылепить, из соломки ржаной не свить. А придумать коли, так в выдумке и останется, по земле такой не шагнет, к тебе не потянется. Будешь сама за выдумкой тянуться, как пущенный по всем ветрам дымный из печки хвост. И вот как жить, как все бабы живут в одиночестве? Как и ты…“ — не затянулось у продавщицы с ответом, от которого она тут же вздрогнула: — О, такого не надо. Главный рецепт на всю жизнь — такого худа не надо…».

Действительно, кому пожелаешь, чтобы в конце дня ждал человека в доме только замок. Пряча его в карман, Марья всякий раз находит, что душа ее похожа на городскую двухкомнатную квартиру, где в одной из комнат все время топчутся, разговаривают и ждут собеседника из второй, а там… лишь обои. Хоть хаос бы в ней, беспорядок, соседям бы хитро пожаловаться, мол, черт ногу сломит, не разберется, так и разбираться нечего — абсолютная в личной жизни пустота.

— Как поживаешь, Кирилловна? — выйдет Марья на крыльцо, заметив в окно соседку. — Грибы чего в сельпо не сдаешь, из лесу ведрами тащишь, а нас не порадуешь?

Кирилловна хитро отводит глаза в сторону и ловко-ловко — о другом, в ту сторону, в какой Марья ей перечить не может:

— Разговорами только порадую. Глянь, Ольгуня, каких чистеньких из детского сада ведет. А я, бывало, прибегу с дойки, гляжу, Вовка в осоке меж кочек спит, и рада, расцеловать готова, вот умница, дорогой мой, что не утонул, пока мать на ферме. Что грязный, и ладно, корыто не прохудится, руки не сломаются.

Марья при этом молчком потупится, про себя едва не всплачет: главное, чтоб ребятишки были, просили хлеба, воды, а тут!..

Будто повинная, тут же вернется в дом, глянет на фотографии по стене: мать, еще совсем молоденькая, косы вокруг головы, держит на руках худого костлявого младенца — Марью. Снимок военный, еды вокруг — птенца не выкормить. Крошечный, четыре на шесть, довоенный снимок отца. Других его фотографий не сохранилось. Сохранилось от отца еще письмо, то единственное, фронтовое, в котором солдат Галкин писал, что попал в роту по выпечке хлеба и печет армейские буханки в поле среди грохота, даже когда вокруг бомбежки. А они часты, дивизия в окружении, из которого, кажется, выход лишь один: спасительная бездонность земли. Хоть бы муравьиными ходами-проходами…