Пригрозив суровой расправой Севера, Петя поник, смолк на минуту, и этой минутой тут же воспользовался Чепишко.

— Ты, кажется, искал на бутылку?

— Ну и хитрец, — тут же встрепенулся Петя, — хитрец, — задумчиво покачал головой он. Другого открытия так и не сделал, от мелочи не отказался, однако изрек: — Жуликоватый же ты парень…

Что завхоз, скорый на всякие проделки, ловок по части морской бухгалтерии, это знали все. Мало того, районная газетенка то и дело вскрикивала, что Чепишко плут, махинатор, к тому же не исправляется, а он отчего-то после этих всенародных громких обличений и не думал исправляться.

«К чему исправляться Чепишко? — тоже с юморком думала продавщица, — плохо ли ему жизнь куражить? Финский гарнитур — пожалуйста, и Черное море будто к его избе пододвинуто, каждый год ныряет в него…».

— Сигареты и бутылку, — небрежно кидает деньги на прилавок завхоз, а на продавщицу и не взглядывает. К чему? Плотица и есть плотица. Будь она, по меньшей мере, дефицитным шнеком, тут бы и схватил, тут бы и потянулся. Коль была бы от этого польза. Марья же для него — как полынь у дороги: кивает, да, главное, не мешает. И не думает меняться Чепишко, пусть хоть десять лет в рубрике «от всей души» жалеет его газета.

В магазине опять тишина. Марья кидает на счетах, сколько кримплену, ситца и макарон продала, да не выходит что-то нынче с работой, опять отвлекает ее какой-то шум на улице.

— Панкина! — придвинувшись к окну, ахает она, понимая, что сейчас небу будет жарко. — К кому же это она на этот раз?

Вдоль улицы уже летели грозные бабьи ругательства, первостатейной марки, из тех, что как кувалдой крушат соперницу:

— Ах ты, ночной майор, — кричала на всю деревню Катя. — Видите ли, главная барышня Советского Союза! — посмеивалась она и через минуту уже угрожала: — Выходи, каледа-маледа, говорить будем!

Продавщица смеется: ишь, ругается, в огородах замерли даже блудные кабачки.

Катю Панкину, как и Чепишко, тоже в районе знал каждый, мало того, наизусть скандировали все ее реплики, обороты, короче, всю ее огнестремительную бабью артиллерию.

— Ты ж Афоня, сволочь, Афоня! — ругалась как-то у ворот со своим мужем Катя, да так заразительно, что бабы мгновенно подхватили, и шутя, конечно, бранили также теперь и своих мужиков.

— У, пьяная коза! — добавляла Катя, кидаясь на очередную подозреваемую, и на второй день улица вторила ей тем же.

— Свое что-нибудь придумайте, свое, — подтрунивали теперь над бабами мужики, но кто мог переплюнуть Катю в создании словесных картин, в создании необыкновенных житейских ситуаций? Впрочем, как и ее мужа Федю…

Вот зарезали в доме кабанчика. Может ли Федя позволить жене ехать в район, часами стоять средь мух у прилавка?

— Лучше дома за детьми приглядывай, — ласково гладит он ее по плечу, — я завтра к вечеру вернусь. Уже с деньгами.

А самого нет неделю, две… Катя уже всей деревне жалуется, что сосед Ефимов в войну сумел из фашистского плена, аж из Германии вернуться, Панкин же в тридцати километрах от дома пропал, ни письма, ни телеграммы. Что за пленение в этом райцентре?

— Слышу как-то к полуночи развратный стук в окно, — задыхаясь от гнева, на другой день рассказывает бабам Панкина. — Открываю… Федя!

Катя изображает, как он машет чемоданом, а в чемодане что-то гремит, да так, что даже глухая Лукашиха через дорогу среди ночи слышит, сколько грошей принес Панкин в дом.

Притихли соседки, ждут продолжения Катиного рассказа, оно ведь всегда как в детективе.

— Ну и что там?

В ответ лишь пауза.

— Так что в чемодане?

— Пустая алюминиевая миска, — отвернувшись лицом к окраине села, объясняет Катерина, — и рубль двадцать мелочью.

Бабы удивленно переглядываются, сдурел Федя, что ли? И это за кабанчика?

— Где деньги? — вспоминает Катя, как грозно она двинула на мужа в ту минуту, как неловко в ответ замялся супруг, тяжело и виновато вздохнул, потом обнял жену.

— Понимаешь, заснул на лавочке в сквере, ночью забрали в милицию, и все, негодяи, отняли.

— Как отняли? Какое у них такое право? Да я им… Завтра же… Поеду в райцентр, ейного начальника приволоку в нашу деревню и головой двину об собственную печку.

Федя тут же бросился к плите, за которой уже размахивала поварешкой жена, подогревая картошку, тоже замерзшую в чугунке в ожидании главы семьи.

— Не надо, ничего не надо, ляд с ними, с деньгами, — ласково приговаривал он и охотно гладил Катю по плечу. — Я тебе сейчас щи приготовлю.

Потом кинулся к тазу с бельем, объяснив:

— Детское постирать надо. А у тебя нет времени…

К вечеру обнял еще ласковее, принес воды, нарубил дров, покопался в огороде. На другой день его усердие тоже росло как на мельнице.