Мать-земля, действительно, вскоре припрятала от врагов дивизию. И когда женщины поняли, что это навсегда, что не испечь уже солдату Галкину на фронте ни одной теплой буханки, то заплакали обе навзрыд, а потом жадно поделили его сокровища: жене — ту половину письма, где Михаил писал «здравствуй, милая и чудесная, я сейчас нахожусь в упорных, и сильных боях, но думаю выйти из них живым, уверен, мне поможет в этом твоя могучая молодая любовь», матери — ту, где солдат Галкин просил жену: «добеги до моей родной избы, обними мать за меня, успокой ее и скажи, мы победим, или я не есть военнослужащий Галкин».

Спустя много лет в доме Марьи две половинки письма объединились в единое целое и висят в рамочке под стеклом, пожалуйста, читай его, изучай, запоминай, как люди в военную годину жить и любить хотели, да, умели… и любить, и ценить в другом его каждую малость.

Под этими дорогими реликвиями — сегодняшний день, в котором Марья видела себя как во множестве снимков — то девочкой, когда только взглядывай и подсчитывай на носу веснушки. Девушкой первую боль с удивлением в душе разглядела. Потом как-то надолго замерла перед своим отражением — в жизнь пришла беда — это мучительнее. Мучительно от мысли, что вроде ничего плохого людям не сделано, а они почему-то тебя царапают, бьют, очень подлыми методами убирают из твоей жизни дорогого тебе человека.

— За что же такое? — не раз хотелось спросить у матери Сергея, но та, не давая возможности задать вопросы, тут же спрашивала, как здоровье, где достать кофточку да павловский с цветами платок, улыбалась. Марья знала, улыбка ее обманчива, Клавдия Ивановна запилила сына, что дочка Петровны ему не пара, выглядит, видите ли, как непропеченная кадушка, нету в ней кокетства, игры, товарного городского виду.

Как кореньями обвила она этим брехом сына, никакой истине не пробиться сквозь целый фунт вони, и Сережка, родной, обаятельный и такой ей необходимый, что Марья до смерти любила даже его коварную, будто щучий хвост, мать, Сережка от Марьи дальше и дальше… Легким челном, не желавшим хотя бы окунуться в волну, уплывало от нее первое увлечение.

В поисках ли чужого городского кокетства уплывало, в поисках ли чего неведомого, да жизнь почему-то далеко его не пустила: запил парень. И женщин имел немало, и друзей, даже для полного счастья в институт поступил, но все, что имел, не ценил, не берег, как и Марью, не было в нем такого, чтоб поуважительнее бы с другими, кому ни попадя, дерзил, где ни попадя, дебоширил…

К тридцати годкам Сергей опоганил все свои житейские сокровища, дважды лечился от алкоголизма, вернулся домой худым, постаревшим, пустым. Печально глядела на него мать, загоревала, затосковала да и запила тоже. Теперь они с сыном вдвоем искали на буграх «рублишников». Из окон избы скорбно поглядывала на них исполосованная обидой Марья, которая, будто грузная баржа, лишь потихоньку начала поворачивать против недоброго для нее течения.

Не боялась теперь Марья Клавдии Ивановны. Взглянет при встрече как на пустопорожнюю костяшку на счетах и… мимо. Мимо Сергея, конечно, не могла бы также пройти она, но к счастью, он опять сторонкой прошел и надолго сгинул в чужих морях. Говорили, будто ходил в Англию и Африку, а когда онемевшие от подобных масштабов люди при встрече жадно спрашивали, что же там, на других континентах, моряк не жалел восторженных слов:

— О, в Кейптауне такие голубые джинсы!

Люди переминаются, ждут рассказов о голубых китах, морях, акулах, о Египте бы что-нибудь, о тридесятых Аравиях…

— А в Аравии!..

Моряк с бутылкой в руке приглашал односельчан в избу, а на стене — плюшевый ковер с красавицами из Марокко, какими-то доморощенными, притворно счастливыми.

Окончательно выцвел Сергей для Марьи, вот и захотелось вскоре ждать чего-то иного, донельзя чистого, чтоб навсегда рядом дышалось легко-легко, не жить же лишь в черте своих обид.

Утро она теперь даже во сне ждала, даже во сне не терпелось ей поскорее увидеть солнце, услышать утренние приветствия соседей. А еще очень хотелось, чтоб быстрее на часах бежало бы к полдню. Самая лучшая минута, думалось одинокой женщине, непременно случится в полдень, когда вокруг разгар дня, а в ней самой — разгар жизни. Марья сложит ладонь козырьком, прищурится…

К магазину ехал на тракторе Петя-Печора. Сказывают, в пьяном виде одолевал он вплавь северную холодную реку Печору (оттого и прозвище его), когда одолевал долгие в том краю сроки.

— Мань, дай до получки, — тут же начинал клянчить он, — отпусти, пожалуйста, «родненькую»!

Заглядывал в магазин и завхоз Чепишко. Этот обычно только по части сигарет, остальное — ему в иных местах припасено, на далеких торговых базах.

— Как поживаешь? — цеплялся к завхозу тракторист Петя. — Поди, как картошка, весной не посадят, то осенью непременно съедят.

— Какое остроумие! — не терялся Чепишко. — Вот что значит окончить тюрьму с отличием да еще досрочно. Появилась возможность хоть что-то сказать. А мозги, как зубы, ты прав, каждый день обтачивать надо.

— Обточил я их уже, обточил, — плыл дальше по холодной реке жизни прямодушный Петя-Печора, искренне возмущаясь нынче тем, как завхоз надул его: дал в общежитии старый стул, а когда тот развалился, начал высчитывать как за новый.

— Плачут по тебе просторы родины чудесной, передовик ты подпольных дел, — выкрикивал тракторист. — Тебе нужно туда, где Колыма строго движется по меридиану, где есть кварц, где есть золото…