Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939-1961
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Туристам показываю показательное…»

Туристам показываю показательное: Полную чашу, пустую тюрьму. Они проходят, как по касательной, Почти не притрагиваясь ни к чему. Я все ожидаю, что иностранцев Поручат мне: показать, объяснить. В этом случае — рад стараться. Вот она, путеводная нить. Хотите, представлю вас инвалидам, Которые в зной, мороз, дожди Сидят на панели с бодрым видом, Кричат проходящим: «Не обойди!» Вы их заснимете. Нет, обойдете. Вам будет стыдно в глаза смотреть, Навек погасшие в фашистском доте, На тело, обрубленное на треть. Хотите, я покажу вам села, Где нет старожилов — одни новоселы? Все, от ребенка до старика, Погибли, прикрывая вашу Америку, Пока вы раскачивались и пока Отчаливали от берега. Хотите, я покажу вам негров? С каким самочувствием увидите вы Бывших рабов, будущих инженеров. Хотите их снять на фоне Москвы? И мне не нравятся нежные виды, Что вам демонстрируют наши гиды. Ну что же! Я времени не терял. Берите, хватайте без всякой обиды Подготовленный материал.

«Пристальность пытливую не пряча…»

Пристальность пытливую не пряча, С диким любопытством посмотрел На меня угрюмый самострел. Посмотрел, словно решал задачу. Кто я — дознаватель, офицер? Что дознаю, как расследую? Допущу его ходить по свету я Или переправлю под прицел? Кто я — злейший враг иль первый друг Для него, преступника, отверженца? То ли девять грамм ему отвешено, То ли обойдется вдруг? Говорит какие-то слова И в глаза мне смотрит, Взгляд мой ловит, Смотрит так, что в сердце ломит И кружится голова. Говорю какие-то слова И гляжу совсем не так, как следует. Ни к чему мне страшные права: Дознаваться или же расследовать.

«Я судил людей и знаю точно…»

Я судил людей и знаю точно, Что судить людей совсем не сложно, — Только погодя бывает тошно, Если вспомнишь как-нибудь оплошно. Кто они, мои четыре пуда Мяса, чтоб судить чужое мясо? Больше никого судить не буду. Хорошо быть не вождем, а массой. Хорошо быть педагогом школьным, Иль сидельцем в книжном магазине, Иль судьей… Каким судьей? Футбольным: Быть на матчах пристальным разиней. Если сны приснятся этим судьям, То они во сне кричать не станут. Ну, а мы? Мы закричим, мы будем Вспоминать былое неустанно. Опыт мой особенный и скверный — Как забыть его себя заставить? Этот стих — ошибочный, неверный. Я не прав. Пускай меня поправят.

ГОВОРИТ ФОМА

Сегодня я ничему не верю: Глазам — не верю. Ушам — не верю. Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю, Если на ощупь — все без обмана. Мне вспоминаются хмурые немцы, Печальные пленные 45-го года, Стоявшие — руки по швам — на допросе, Я спрашиваю — они отвечают. — Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю. — Вы верите Герингу? — Нет, не верю. — Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда! — А мне вы верите? — Минута молчанья. — Господин комиссар, я вам не верю. Все пропаганда. Весь мир — пропаганда. Если бы я превратился в ребенка, Снова учился в начальной школе, И мне бы сказали такое: Волга впадает в Каспийское море! Я бы, конечно, поверил. Но прежде Нашел бы эту самую Волгу, Спустился бы вниз по течению к морю, Умылся его водой мутноватой И только тогда бы, пожалуй, поверил. Лошади едят овес и сено! Ложь! Зимой 33-го года Я жил на тощей, как жердь, Украине. Лошади ели сначала солому, Потом — худые соломенные крыши, Потом их гнали в Харьков на свалку. Я лично видел своими глазами Суровых, серьезных, почти что важных Гнедых, караковых и буланых, Молча, неспешно бродивших по свалке. Они ходили, потом стояли, А после падали и долго лежали, Умирали лошади не сразу… Лошади едят овес и сено! Нет! Неверно! Ложь, пропаганда. Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.

КВАДРАТИКИ

В части выписывали «Вечерки», Зная: вечерние газеты Предоставляют свои страницы Под квадратики о разводах. К чести этой самой части Все разводки получали По изысканному посланью С предложеньем любви и дружбы. Было не принято ссылаться Ни на «Вечерки», ни на мужа, Сдуру бросившего адресатку. Это считалось нетактичным. Было тактично, было прилично, Было даже совсем отлично Рассуждать об одиночестве И о сердце, жаждущем дружбы. Кроме затянувшейся шутки И соленых мужских разговоров, Сердце вправду жаждало дружбы И любви и всего такого. Не выдавая стрижки короткой, Фотографировались в фуражках И обязательно со значками И обаятельной улыбкой. Некоторые знакомые дамы Мне показывали со смехом Твердые квадратики фото С мягкими надписями на обороте. Их ответов долго ждали, Ждали и не дождались в части. Там не любили писать повторно: Не отвечаешь — значит, не любишь. Впрочем, иные счастливые семьи Образовались по переписке, И, как семейная святыня, Корреспонденция эта хранится: В треугольник письма из части Вложен квадратик о разводе И еще один квадратик — Фотографии твердой, солдатской.

БОЛЕЗНЬ

Досрочная ранняя старость, Похожая, на пораженье, А кроме того — на усталость. А также — на отраженье Лица в сероватой луже, В измытой водице ванной: Все звуки становятся глуше, Все краски темнеют и вянут. Куриные вялые крылья Мотаются за спиною. Все роли мои — вторые! — Являются передо мною. Мелькают, а мне — не стыдно. А мне — все равно, все едино. И слышно, как волосы стынут И застывают в седины. Я выдохся. Я — как город, Открывший врагу ворота. А был я — юный и гордый Солдат своего народа. Теперь я лежу на диване. Теперь я хожу на вдуванья. А мне — приказы давали. Потом — ордена давали. Все, как ладонью, прикрыто Сплошной головною болью — Разбито мое корыто. Сижу у него сам с собою. Так вот она, середина Жизни. Возраст успеха. А мне — все равно. Все едино. А мне — наплевать. Не к спеху. Забыл, как спускаться с лестниц. Не открываю ставен. Как в комнате, Я в болезни Кровать и стол поставил. И ходят в квартиру нашу Дамы второго разряда, И я сочиняю кашу Из пшенного концентрата. И я не читаю газеты, А книги — до середины. Но мне наплевать на это. Мне все равно. Все едино.

БАЛЛАДА

В сутках было два часа — не более, Но то были правильные два часа! Навзничь опрокидываемый болью, Он приподнимался и писал. Рук своих уродливые звезды Сдавливая в комья-кулаки, Карандаш ловя, как ловят воздух, Дело доводил он до строки. Никогда еще так не писалось, Как тогда, в ту старость и усталость, В ту болезнь и боль, в ту полусмерть! Все казалось: две строфы осталось, Чтоб в лицо бессмертью посмотреть. С тихой и внимательною злобой Глядя в торопливый циферблат, Он, как сталь выдерживает пробу, Выдержал балладу из баллад. Он загнал на тесную площадку — В комнатенку с видом на Москву — Двух противников, двух беспощадных, Ненавидящих друг друга двух. Он истратил всю свою палитру, Чтобы снять подобие преград, Чтоб меж них была одна политика — Этот новый двигатель баллад. Он к такому темпу их принудил, Что пришлось скрести со всех закут Самые весомые минуты — В семьдесят и более секунд. Стих гудел, как самолет на старте, Весь раскачиваемый изнутри. Он скомандовал героям: «Шпарьте!» А себе сказал: «Смотри!» Дело было сделано. Балладу Эти двое доведут до ладу. Вот они рванулися вперед! Точка. Можно на подушки рухнуть, Можно свечкой на ветру потухнуть. А баллада — и сама дойдет!

«В поэзии красна изба — углами…»

В поэзии красна изба — углами. Чтобы — четыре! И чтоб все — свои! Чтобы доска не пела под ногами Чужие песни, а пела бы мои. То, что стоит — не шатко и не валко, Из всех квартир единственное — дом! — Воздвигнуто не прихотью зеваки, Но поперечных пильщиков трудом. Тот труд — трудней, чем пильщиков продольных, И каторжнее всех иных работ, Зато достойным домом для достойных Мой деревянный памятник встает. Корней я сроду не пустил. Судьба. Но вместо них я вколотил тесины. Мой герб не дуб — дубовая изба! Корчуйте, ежели достанет силы.