Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939-1961
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Осознавать необходимость…»

Осознавать необходимость И называть ее свободой, И признавать непобедимость, И чествовать поспешной одой — Не торопитесь. Для осознанья нужно знанье Предмета, безо всякой узости. А слишком скорое признанье Свидетельствует лишь о трусости, А также — глупости.

ВЕРИЛ?

Я беру краткосрочный отпуск, Добываю пропуск и допуск И в большую читальню иду, И выписываю подшивки, И смотрю на большую беду, Ту, что к старым газетам подшита. Лица Постышева или Косарева [6] , Простота, прямота этих лиц: Не воздали кесарю кесарево И не пали пред кесарем ниц. Вот они на заводах и стройках Зажигают большие огни. Вот они в сообщительных строках, Что враги народа они. Я в Дворце пионеров, в Харькове, Где артисты читали Горького И огромный кружок полярников Летом ездил по полюсам, Видел Павла Петровича Постышева. Персонально видел. Я — сам. Пионер — с 28-го, Комсомолец — чуть погодя, Сашу Косарева — мирового, Комсомольского помню вождя. Я по ихним меркам мерил Все дела и слова всегда. Мой ответ на вопрос: «Верил?» — Верил им. Про них — никогда.

6

П. П. Постышев (1887–1939), партийный и государственный деятель, и А. В. Косарев (1903–1939), генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, были репрессированы, уничтожены и объявлены «врагами народа».

ПОСЛЕ РЕАБИЛИТАЦИИ

Гамарнику [7] , НачПУРККА, по чину Не улицу, не площадь, а — бульвар. А почему? По-видимому, причина В том, что он жизнь удачно оборвал: В Сокольниках. Он знал — за ним придут. Гамарник был особенно толковый. И вспомнил лес, что ветерком продут, Веселый, подмосковный, пустяковый. Гамарник был подтянут и высок И знаменит умом и бородою. Ему ли встать казанской сиротою Перед судом? Он выстрелил в висок. Но прежде он — в Сокольники! — сказал. Шофер рванулся, получив заданье. А в будни утром лес был пуст, как зал, Зал заседанья после заседанья. Гамарник был в ремнях, при орденах. Он был острей, толковей очень многих, И этот день ему приснился в снах, В подробных снах, мучительных и многих. Член партии с шестнадцатого года, Короткую отбрасывая тень, Шагал по травам, думал, что погода Хорошая в его последний день. Шофер сидел в машине развалясь: Хозяин бледен. Видимо, болеет. А то, что месит сапогами грязь, Так он сапог, наверно, не жалеет. Погода занимала их тогда. История — совсем не занимала. Та, что Гамарника с доски снимала Как пешку и бросала в никуда. Последнее, что видел комиссар Во время той прогулки бесконечной: Какой-то лист зеленый нависал, Какой-то сук желтел остроконечный. Поэтому-то двадцать лет спустя Большой бульвар навек вручили Яну: Чтоб веселилось в зелени дитя, Чтоб в древонасажденьях — ни изъяну, Чтоб лист зеленый нависал везде, Чтоб сук желтел и птицы чтоб вещали. И чтобы люди шли туда в беде И важные поступки совершали.

7

Я. Б. Гамарник (1894–1937), не дожидаясь ареста и расправы, покончил с собой. Тем не менее его имя фигурировало и шельмовалось на процессе военачальников 1937 г. Обстоятельства самоубийства Гамарника в стихотворении изложены неверно, по ходившим в начальную пору реабилитации слухам.

«Ни за что никого никогда не судили…»

Ни за что никого никогда не судили. Всех судили за дело. Например, за то, что латыш И за то, что не так летишь И крыло начальство задело. Есть иная теория, лучшая — Интегрального и тотального, Непреодолимого случая, Беспардонного и нахального. Есть еще одна гипотеза — Злого гения Люцифера, Коммуниста, который испортился — Карамзинско-плутархова сфера. Почему же унес я ноги, Как же ветр меня не потушил? Я — не знаю, хоть думал много. Я — решал, но еще не решил.

БЕДА

В ходе действия тридцать седьмого Года люди забыли покой. Дня такого, ночи такой, Может быть, даже часа такого, — Я не помню, чтоб твердой рукой Убедительно, громко, толково Не стучала мне в окна беда, Чтобы в двери она не стучала, Приходила она — и молчала, Не высказывалась никогда. Как патроны солдат в окружении Бережет для мостов и дорог, Не для драки, а для сражения Я себя аккуратно сберег. Я прощал небольшие обиды, Я не ссорился по мелочам. Замечать их — всегда замечал. Никогда — не показывал виду. Не злопамятность и не мстительность. Просто — память. Личная бдительность. В этом смысле мне повезло — Помню все: и добро и зло. Вспоминаю снова и снова, Не жалею на это труды… Это все от стука дневного И ночного стука беды.

КОМИССИЯ ПО ЛИТЕРАТУРНОМУ НАСЛЕДСТВУ

Что за комиссия, создатель? Опять, наверное, прощен И поздней похвалой польщен Какой-нибудь былой предатель, Какой-нибудь неловкий друг, Случайно во враги попавший, Какой-нибудь холодный труп, Когда-то весело писавший. Комиссия! Из многих вдов (Вдова страдальца — лестный титул!) Найдут одну, заплатят долг (Пять тысяч платят за маститых), Потом романы перечтут И к сонму общему причтут. Зачем тревожить долгий сон? Не так прекрасен общий сонм, Где книжки переиздадут, Дела квартирные уладят, А зуб за зуб — не отдадут, За око око — не уплатят!

ОДНОГОДКИ

Все умерли и все в одном и том же Году. Примерно двадцать лет назад. Те, кто писал потолще и потоньше, Кто прожил тридцать, сорок, пятьдесят. Какие разные года рожденья, Какая пестрядь чисел, но зато Тот год, как проволочное загражденье, И сквозь него не прорвался никто: Те, кто писал рассказы и романы, Кто женолюбом, кто аскетом был, Те, кто любил прекрасные обманы, И те, кто правду голую любил. Они роились, словно пчелы в сотах, Трудились в муравейнике своем, Родились в девяностых, в девятисотых, Но сгинули в одном — в тридцать седьмом.

СЛАВА

Художники рисуют Ленина, Как раньше рисовали Сталина, А Сталина теперь не велено: На Сталина все беды взвалены. Их столько, бед, такое множество! Такого качества, количества! Он был не злобное ничтожество, Скорей — жестокое величество. Холстины клетками расписаны, И вот сажают в клетки тесные Большие ленинские лысины, Глаза раскосые и честные. А трубки, а погоны Сталина На бюстах, на портретах Сталина? Все, гамузом, в подвалы свалены, От пола на сажень навалены. Лежат гранитные и бронзовые, Написанные маслом, мраморные, А рядом гипсовые, бросовые, Дешевые и необрамленные. Уволенная и отставленная, Лежит в подвале слава Сталина.

«Если б я был культом личности…»

Если б я был культом личности И права имел подобные, Я бы выдал каждой личности Булку мягкую и сдобную. Я людей бы не расстреливал, Не томил их заключениями, Я бы им ковры расстеливал, Развлекал их развлечениями. Если б я был культом личности, Я б удрал, наверно, за море От сознанья неприличности Культа этого вот самого, Неприличности и лишнести. Если б я был культом личности, Я без всяких околичностей Запретил бы культы личности.