Натка откровенно радовалась бабушкиному уходу. Наконец долгожданная свобода! Иди куда хочешь, являйся домой хоть ночью. Не стало совместных обедов и ужинов.

Раз, зайдя к ним, бабушка обнаружила груды грязной посуды и желтые листья на пальме. Она не пощадила самолюбия сестер. Вяло оправдываясь, они подоткнули подолы и принялись за уборку.

Но скоро все пошло по-старому.

Нина больше не искала уединения. Наоборот, она не выносила теперь одиночества. Дома постоянно толпились подружки: Варя, Мара и Юля. Сражались в подкидного дурака, щелкали кедровые орехи, распевали модные песни: «Кирпичики», «На окраине где-то города я в рабочей семье родилась…», «Он был шахтер, простой рабочий, служил в донецких рудниках…» и «Во солдаты меня мать провожала…».

Никогда еще Нина не жила «такой бурной жизнью». И все-таки где-то на дне души притаилась тоска о Кате и страх, что вдруг все, а главное, она сама исчезнет.

В воскресенье мама попросила никуда спозаранок не улетучиваться, а попить всем вместе чайку. В кухне пыхтел самовар. Сидели, как при бабушке, своей семьей за столом и наперегонки с Наткой уничтожали румяные лепешки. «Вот что странно, — раздумывала Нина, — раньше все казалось плохо — скучно, нудно, а теперь, когда вспоминаешь, — нет, хорошо. Неужели так всегда бывает, когда о чем-нибудь вспоминаешь?»

— Девочки, я хотела бы с вами поговорить, — сказала мама.

Нину насторожил смущенно-виноватый тон мамы.

— Ну вот, девочки… я… мы решили с Африканом Павловичем пожениться. Он к нам переедет. — Мама отодвинула чашку и торопливо закурила.

Сестры молчали. Нина опустила глаза, нестерпимо видеть мамино смущенное, в красных пятнах лицо.

— Я так устала, девочки, — тихо сказала мама.

Натка первая пришла в себя и кинулась целовать маму. У Нины чуть не вырвалось нелепое: «А Катя?» При чем теперь Катя? Но почему-то Нина была уверена: Катя бы страдала от маминого замужества. У всех есть отцы. У Вари — старый пожарник, лицо во въедливых черненьких точечках — обгорел на пожаре, и ногу потерял на пожаре — жизнь чью-то спасал. Ходит на деревянной ноге — скырлы, скырлы… Борода черная, лопатой. Сначала боялась его, потом убедилась — добрее человека не сыщешь. У Мары отец представительный, высокий, здоровенный, усы пушистые. Хозяин всех лесов и тайги в округе! Мара его любимица, недавно подарил ей два отреза шерсти на платья. Мара постоянно у папы деньги на кино выуживает — он щедрый, дает на всю компанию. Даже у преподобной Юлечки есть отец — папочка. Лицо у него красивое — правда, борода рыжая. Юлина мать вечно его ругает «пьяницей проклятущим». А вот Юля в нем души не чает. Еще бы! Если она в школе на вечере долго задержится, он ходит вокруг школы, ждет. Если ее провожают ребята, он вышагивает позади, ни за что не подойдет. И только у них нет отца.

Когда днем мама ушла с Илагиным к бабушке, сестры принялись с подружками обсуждать новость.

Мара с присущим ей апломбом видавшей виды женщины заявила:

— Нечего носы вешать — теперь у вас житуха будет полегче. Мужчина в доме — это не фунт изюму.

— Легче-то легче, но, что ни говори, отчим не родной отец, — возразила Варя.

— Начихать! — свистнула Мара, видимо желая показать свое пренебреженье к отчиму. — Ты, Нин, намекни, что у тебя нет ботинок. Пусть раскошелится.

— Дело не в материальной стороне, а в том, что чужой… — Нина хотела добавить «влез в нашу семью», но испугалась, что разревется, и замолчала.

— Вот что, если он начнет из себя хозяина строить, ты его сразу поставь на место! — гремела Мара.

Скромная квартира Камышиных стала неузнаваемой. В столовой как в настоящей гостиной: дубовый овальный стол под бархатной скатертью, обитые красным плюшем стулья, кресла и диванчик с гнутыми ножками. Особенно сестер поразил китайский фонарь — стекла в нем причудливо разрисованы, с фонаря свешиваются красные кисти, от этого великолепия по потолку бродят фантастические тени. Но все чужое, такое же чужое, как Африкан, с его безапелляционным тоном, громким хохотком, скрипучими сапогами и бесчисленными изжеванными окурками.

Детская превратилась в спальню мамы и Африкана, а сестры поселились в бывшей бабушкиной комнате. Почему раньше Нина не замечала, какая это сумрачная комната: два окна упирались в высокий, поросший мохом забор, под окнами торчала пожарная лестница. Всю зиму громоздились до половины окон покрытые копотью сугробы. Натка возмущалась: «Это он нас выпер из детской». Нина была даже рада — по крайней мере, просыпаясь, не видишь вместо Катиной кровати пустоты.

В суматохе, когда перетаскивали вещи, сестры сняли иконы и вытащили их в кладовку. Самое удивительное, что мама этого даже не заметила.

Пришли на торжественный обед бабушка и Коля.

— У вас теперь шикардос на длинной палке! — сказал Коля.

— У нас и раньше неплохо было, — преувеличенно громко сказала Нина.

Бабушка многозначительно посмотрела на нее.

— Покажи, как вы с Натой устроились.

Конечно, бабушка заметила, что они сняли иконы, но ничего не сказала.

— Лампочку бы надо пониже опустить, — бабушка села к их обшарпанному столу, немного помолчала. — Я тебя попрошу — ты ведь старше: будь сдержаннее. Если и ты станешь дерзить Африкану Павловичу, то ты же знаешь Натку, она тогда закусит удила… Ты всегда помни о матери.

Бабушка еще долго говорила. Нина слушала невнимательно, думая о том, что ведь нельзя же к чужому человеку относиться так же, как к близкому. Положим, любила же она Петренко. Но он был добрый.

— По-моему, Африкан Павлович злой, — сказала она, хотя за секунду до этого не хотела ничего говорить.

— С чего ты взяла? — рассердилась бабушка.

Нине вдруг показалось, что бабушка потому и рассердилась, что она в точку попала.

Наутро Африкан вышел из маминой комнаты неряшливо одетый: шлепанцы на босу ногу, в нижней сорочке с подтяжками. Нина чуть не задохнулась от стыда и злости. Натка не разделила ее негодования: «Подумаешь, он же у себя дома!»