«Ты не врач, ты черт-те что, — мысленно возмущалась она, — неужели ты не понимаешь, что операция необходима по жизненным показаниям. Нет! Уж этого я тебе не прощу. Как же ее отсюда увести?!»

— Маргарита Казимировна, вам звонил Журов.

— Успеется. Не очень я верю в заочные консультации. Я хочу послушать Гаршина. Будьте любезны, разденьтесь.

Анна, страдая и стыдясь, смотрела, как Спаковская выслушивала и выстукивала Гаршина, выразительно при этом покачивая головой.

— Как же вы себя довели до такого состояния?

— Это вы меня довели до такого состояния, — холодно произнес Гаршин, натягивая рубашку.

— Я? — Спаковская на мгновение растерялась.

— Да, вы! Врачи! Я не врач. Я инженер. И я не лечил сам себя. Меня лечили, к вашему сведению, врачи. Я пришел к ним с одним паршивеньким очажком, — он приложил руку к дергающейся щеке.

— Н-да! — сказал один из больных, с шумом захлопывая книгу.

Спаковская, отвернувшись от Гаршина, сказала, как всегда, отчетливо выговаривая окончания слов:

— Чесночные ингаляции следует отменить, попробуйте лучше солюзид.

— А я не хочу, чтобы пробовали, — морщась, как от боли, резко сказал Гаршин. — Наконец-то меня по-настоящему стали лечить. Лечит меня Анна Георгиевна, и не мешайте, — последнюю фразу он проговорил задыхаясь.

До кабинета врачи шли молча. Анна повернула ключ в двери и, уже не сдерживаясь, с яростью воскликнула:

— Как вы позволяете такое? Почему вы не щадите тяжелобольного человека?

— В чем дело? — холодно спросила Спаковская. — У вас в отделении культ личности.

Маргарита Казимировна закурила.

— Вы могли бы все ваши, — у Анны чуть не вырвалось «дурацкие замечания», — все ваши замечания сделать мне после обхода, не в присутствии больных. Послушайте… — Анна на миг запнулась. — Какого черта! Вы должны, обязаны понимать, какую реакцию вызовут у больного ваши безапелляционные…

— Надеюсь, мы можем соблюдать этические нормы в споре, — перебила Анну Спаковская.

— Этические нормы следует соблюдать у постели больного. Вы же впервые видите Гаршина.

— Через мои руки прошло много подобных Гаршиных, и я утверждаю: тут и речи не может быть об оперативном вмешательстве.

— Все же решающее слово за хирургом.

— Хирург вам то же самое скажет. На вещи нужно смотреть реально. Прекраснодушие тут неуместно.

— Неужели вы не понимаете, что операция единственный шанс на спасение. Я настаиваю на консультации хирурга.

— Что ж! Это ваше право. Назначайте на консультацию. Повторяю: Канецкий — а он очень знающий хирург — скажет то же самое.

Разговаривая, Спаковская ни разу не повысила тона, но не отказала себе в удовольствии, уходя, хлопнуть дверью.

Анна уже собиралась домой, когда раздался телефонный звонок. В трубке прозвучал вежливый голос Спаковской:

— Попрошу вас зайти ко мне.

— Хорошо, — Анна, не снимая халата, накинула на плечи жакет.

— Мама, можно? — В дверь заглянул Вовка. — Мам, Надюшка заболела. Я смерил температуру: тридцать восемь и пять.

— Рвоты не было?

— Нет. Только пить просит. А есть не хочет. Я ее в кровать уложил. Правильно?

— Правильно. Иди к Надюшке. Я сейчас.

Анна сняла телефонную трубку и набрала номер.

Голос Спаковской любезно ответил:

— Я вас слушаю.

— Сейчас зайти не могу. У меня заболела дочь, — не дожидаясь ответа, Анна положила трубку.

Надюшка, крепко прижимая к себе безносую куклу, сидела в своем углу на стульчике и печальным голоском пела: «Баю-баюшки баю, не ложися на краю, придет серенький волчок…»

— Вот видишь, мама, — пожаловался Вовка, — а я ей велел лежать.

Анна, вглядываясь в покрасневшее лицо девочки, присела перед ней на корточки и прикоснулась губами к ее горячему лбу.

— А ты больше на работу не пойдешь? — Надюшка приготовилась плакать.

— Нет, не пойду. Но ты сейчас же должна лечь в постель.

Анна, как это всегда случалось, если заболевали дети, не очень доверяла себе. Когда температура у Надюшки подскочила до 39, послала Вовку за Григорием Наумовичем.