— Нет, нет, что ты… — не очень уверенно запротестовала Катя, — это ведь эгоизм, если из-за меня.

— Подумаешь, не видела я Мэри Пикфорд! Хочешь, я тебе почитаю.

Вот уже месяц Катя не поднималась с постели. Чуть ли не каждый день приходил доктор Аксенов, подолгу выстукивал и выслушивал Катю. С мамой он разговаривает так, будто она тоже больна. Мама опять без работы. По воскресеньям Домнушка уносила узел с вещами на барахолку. Все, кроме Кати, ели картошку и черный хлеб, единственная роскошь — молоко к чаю. Мама получала пособие, но его хватало на неделю. Коля чуть свет отправлялся на биржу труда, а ночами сидел над чертежной доской. Но сдельная работа приносит гроши. Да и не всегда она бывает.

Нередко на рецепте значилось zito. Нина узнала все аптеки города. Старый, лысый, в очках, аптекарь однажды спросил:

— Кто у вас, барышня, болен?

— Сестра.

— А сколько ей лет?

— Семнадцать.

Протянув Нине бутылочку с розовым гофрированным колпачком на горлышке, аптекарь покачал головой.

— Ай, ай, бедная барышня.

От двери Нина вернулась.

— Вы не скажете, какая болезнь у моей сестры?

— Разве я знаю, — развел руками аптекарь и привычными движениями тонких пальцев принялся перебирать порошки. — Разве я доктор.

Нина решила сама спросить Аксенова и, ожидая его, полчаса дрогла на крыльце.

— Доктор, скажите, Катя скоро поправится?

— Конечно, конечно, — пробормотал он.

Ответ насторожил Нину.

Нинину и Наткину кровати поставили в столовой. Из бабушкиной комнаты в детскую перетащили кушетку, и мама теперь спала на ней. Катя по ночам стонала. Мама тихо успокаивала ее:

— Потерпи, Катюша, сейчас пройдет.

Натка всхлипывала.

— Мне так жаль Катюшу.

Но днем Натка оставалась Наткой — могла громко запеть, засмеяться, затеять ссору.

И вот в эти тревожные, напряженные дни в дом как-то незаметно вошел бывший мамин сослуживец Африкан Павлович Илагин. Он встретил маму в комиссионном магазине, проводил ее до дому, зашел на чашку чаю. Илагин поцеловал бабушке руку, щелкнул по-военному каблуками, зайдя к Кате, пообещал привезти нового доктора — он мигом поднимет ее на ноги.

Ради его прихода бабушка из своего заветного шкафика извлекла окаменелые сухарики к чаю. Нина украдкой разглядывала гостя: голова как яйцо — узким кверху, он бреет ее из-за лысины, она начинается ото лба и ползет до самой шеи, а нос на семерых рос. Но чем-то гость напоминает военного. Наверное, усами, а еще сапогами и галифе. Он вызывал в Нине непонятное раздражение, может, оттого, что глаз с мамы не сводил. Ну, чего, спрашивается, уставился! Натка под столом толкнула ее ногой. Нина чуть не фыркнула: сестра держала так же, как гость, мизинец на отлете. Смешно! Только у нее пальчик тонюсенький, розовый, а у Илагина — чуть корявый, желтый от табака, с длинным ногтем. Для чего, собственно, такой коготь?

Потом бабушка отчитывала сестер в кухне:

— Ната, неприлично набрасываться на сухари, будто ты из голодной губернии. Нина, сколько раз я говорила, некрасиво так пристально разглядывать людей, им это может быть неприятно.

Понемногу сестры привыкли к Илагину. Никого уже не удивляло, что вечерами он заходил узнать о здоровье Катюши. Он взял у мамы серебряный подстаканник, сказав, что у него приятель большой ценитель старинных вещей. Подстаканник действительно продал за высокую цену. В доме наступило относительное благополучие. Илагин являлся, когда сестры уже спали. Африкан (так они между собой называли Илагина) подолгу засиживался у них. Просыпаясь, сестры слышали сдавленный басок.

Раз Натка срывающимся от волнения голосом сообщила:

— Знаешь, я нечаянно слышала, как он сказал мамочке «Натуся».

— Тебе показалось! — возмутилась Нина.

— Ничего не послышалось, он сказал: «Не расстраивайся, Натуся».

«Что же это такое? Выходит, он маму назвал на „ты“. Натуся! Да как он смеет?!»

— Тебе послышалось, — с сомнением, но упрямо твердила Нина.

Терзаясь, она стала потихоньку наблюдать за ними. Мама сделалась еще молчаливее, всегда озабочена, много курит. Он смотрит на маму преданно и умоляюще. От этого взгляда Нина испытывала обидную неловкость.

Бабушка с ним вежлива, но за столом не засиживалась — уходила к Кате или запиралась у себя в комнате.

Катя таяла: на лбу и на обтянутых скулах появились пепельно-желтые тени. Глаза нестерпимо сухо блестели. Нину пугал ее пронзительный взгляд, казалось, Катя угадывала мысли. Иногда на нее без всякого к тому повода нападали приступы непонятного раздражения. Ссоры затевала из-за пустяков, кричала сестрам:

— Я знаю, что вам надоела! На меня противно смотреть! Нечего меня жалеть. Я не нуждаюсь в вашей жалости!

А после плакала и просила прощенья. И это было еще хуже.

…От густо падающего за окном снега в комнате как бы растворилось снежное сияние. Откинув черноволосую голову на подушки, Катя смотрела в окно.

— Принеси мне снегу.

Просьба прозвучала неожиданно. «Я так старалась читать, а она вовсе и не слушала, наверное про свое думала — все ходят, а ей — лежи». Нина, накинув шубейку, выскочила на крыльцо. Осторожно набрала в пригоршни снег.

Наконец-то Катя улыбнулась — вдоль рта острые морщинки.