В общем-то, Костя ничего не имел против Антона и Сашко — простые, славные ребята. Несколько раз они вместе рыбачили и хаживали к Сусанне распить бутылочку шампанского. Но то, что они сейчас находились здесь и смотрели на Асю, — это уж было слишком!

Все сразу бросилось ему в глаза: оживленное лицо Аси, ровный, как натянутый шнурок, пробор на голове Антона и букет роз на столе. Его, конечно, принесли братья-журналисты, они на такие штуки — мастера! Костя сунул бутылку на шифоньер. Хорошо, что он розу догадался завернуть в газету. Ее небрежно бросил на подоконник.

Все трое при его появлении замолчали, оборвав какой-то, вероятно, интересный разговор. Молчал и он. Молчал и злился.

— Вот хорошо, Костя, что ты пришел, — услышал он, наконец, Асин голос.

Кажется, в интеллигентном обществе так принято говорить гостю, явившемуся не вовремя.

— Вы знакомы? — спросила Ася.

— Еще бы! — сказал Антон.

А Костя для себя его слова перевел так: «Кто не знает этого работягу, который починяет лампы, утюги и прочую муру. Известная личность в санатории».

— Да, все же я скажу: Ремарк — это явление, — продолжая, видимо, прерванный появлением Кости разговор, — сказал Сашко. — Если хотите знать, я никого из наших современников рядом с Ремарком не поставлю.

— А Хемингуэй?! — Антон, неизвестно чему улыбаясь, взглянул на Асю.

— Я люблю Хемингуэя, но Ремарк меня за живое берет. Он выворачивает человека наизнанку, показывает самое сокровенное своих героев. — Изо рта Сашко вылетали слова-дробины и стреляли в одну цель. — Я не знаю другого художника, который бы так потрясал души.

Костя не выдержал и громко хмыкнул.

— Кажется, ты возражаешь, — прицепился к нему Сашко. — По-твоему, писатель не должен говорить правду народу?

— Должен. Пусть писатель говорит правду. Но разве это правда, что я не человек, а червь! И что сколько бы я ни пыжился, а подставляй голову и сдыхай, как червь, на которого наступили. А я не хочу — сдыхать! И пусть Ремарк мне это не доказывает.

— Браво! — воскликнул Антон.

Костя не понял, смеется ли он над ним, или на его, Косте, стороне. И от этого взъярился еще больше.

— Ты «Триумфальную арку» читал? Разве тебя не волнует судьба Равика? Его мысли, чувства? Его трагедия?! — горячился Сашко.

— Волнует. Только Равик умнейший человек, и образование у него побольше, чем у других, а что он делает? Разве он не соображает, что если одну гадину убьет, так от этого ничего не изменится. Мне твоего Равика жаль, а я не жалеть, я его уважать хочу!

— Надо побывать в его шкуре. Он ведет себя геройски. Ты не прав, Костя, ты судишь Равика с позиций советского парня. Ты не учитываешь тот политический климат, в котором живет Равик. Ведь если писатель раскрывает перед тобой безысходность, все страшное, что порождает фашизм, этим самым он уже за торжество правды.

— Загнул! Какое же это торжество правды?! Ремарк ведь не только для тебя и меня пишет. Мы-то как-нибудь разберемся, что к чему. Ну, а те — на Западе? Что если они в эту самую безысходность поверят? Им-то надо как-то мозги вправить! Если он в романе показывает, как в жизни бывает, то все это и без него знают. Пусть скажет, что делать, когда у тебя над головой кулак.

— Уважаемые оппоненты, — вмешался Антон, — нельзя ли ваш литературный диспут перенести в другое место. Копья ломать приятственней на свежем воздухе. А то пришли навестить, а сотрясаем атмосферу. Это неучтиво по отношению к нашей Прекрасной Даме, — Антон, погасив ироническую улыбку на своем красивом, гладком лице, поклонился Асе.

Тут только Костя, взглянув на нее, увидел, как перевернуло Асю. «Бедненькая! Глаза совсем провалились».

— Простите, Ася, — сказал Сашко. Его веснушчатое добродушное лицо выражало откровенное раскаяние. — Мы утомили вас?

— Пошли, рыцарь! До свидания, Ася. Поправляйтесь. Приглашаю вас на первый вальс.

Костя поднялся, не зная, уходить ему или оставаться.

Но Ася сказала: «Посиди». Когда дверь за журналистами закрылась, она неожиданно попросила купить ей мармеладу.

— С тех пор, как заболела, первый раз сладкого захотела.

Костя был польщен: небось этих пижонов не попросила, а с ним, как с другом. Терзаясь собственной недогадливостью — мог бы и сам сообразить — помчался в магазин. Купил коробку яблочного мармелада. Продавщица предложила коробку ассорти. Он подсчитал: до получки два дня, на обед придется стрелять. Черт с ним! На ходу глянул на часы, до ужина осталось сорок пять минут. Хоть бы никого больше черт не принес, хоть бы немножко побыть с ней наедине.