Напихал ему раз червей в карман пальто. Прятал карты. Он любил играть в преферанс. Когда ему надо было вечерами работать, он был лектором, — в доме перегорали пробки.

По глупости мальчишеской я надеялся выжить его из дому. Ей-богу, верите: меня, мальчишку, бросало в дрожь от ненависти к нему. Даже от звука его голоса.

Я загнал на барахолке часы, свой велосипед, костюм и удрал на Камчатку. Парень я был здоровый. Пошел в матросы. Плавал на рыболовецком судне. Там я узнал, почем фунт лиха. Дома-то я не привык трудиться, а там пришлось попотеть. Затем служба на флоте. Занесло меня на Север. На службе и заболел. Глупейший случай. Во время штормяги одного матросика снесло в море. Ну, я за ним и окунулся. В общем, схватил воспаление легких. Тут-то я и попал в объятия госпожи чахотки. Когда человеку плохо, он первым долгом мать вспоминает. И я вспомнил. Совесть заговорила. Написал ей. Ответил отчим. Она умерла от туберкулеза. Конечно, я виноват. Тосковала она по мне. А я, идиот, себя гордым считал. Как же, помощи не прошу. И раз никому нет дела до меня, так и писать не буду. Страдалец несчастный! Так меня смерть матери перевернула, что я больше года в госпитале провалялся.

Потом меня демобилизовали. Путевку в зубы — и отправили в Крым.

Григорий Наумович сказал: «Оставайся в Крыму, если хочешь быть здоровым». Пришлось пришвартоваться здесь. В плавание меня из-за болезни не брали. Пошел землю кайлить. Никак не мог привыкнуть, забывал, что больной. Перестарался. Если хотите знать: старушка, у которой я жил на квартире, три месяца меня выхаживала. И ведь за здорово живешь. Мне хлеба не на что было купить. С Григорием Наумовичем они меня кормили. Поднялся и сказал себе: черта с два! Не меня чахотка доконает, а я ее! Доктор и надоумил в электрики пойти. Он, хоть и говорит, что ничего за меня не хлопотал. Но меня он не обманул. Устроился в санаторий… Вот и все…

— Костя, а вас не тянет отсюда? Ведь где-нибудь на заводе…

— Я не унижался бы до починки утюгов, так? — закончил за нее Костя. — Во-первых, я хочу окончательно вылечиться. У меня еще весной был небольшой рецидивчик.

— Вот видите: выходит, не совсем Крым излечивает.

— Ерунда! Все было по моей вине. И потом — не могу я уехать от моря. Я же родился на море.

Он замолчал. Ася сорвала веточку самшита и стала машинально обрывать жестковатые листочки. Он, видимо, ждал, что она о чем-то его спросит, но она не спросила, и он заговорил.

— А вообще-то обленился. Не для кого стараться.

— Учиться не тянет?

— У меня нет аттестата. А садиться в двадцать шесть лет за парту…

— Стыдно!

— Если вы хотите меня перевоспитывать, боюсь, что из этого ничего не получится. — Он помолчал, а потом, видимо, несколько уязвленный, сказал: — Я не считаю, что позорно быть простым работягой.

— Я не говорила, что позорно. Если человеку по силам делать больше — он должен это делать.

— А сами-то вы следуете этому правилу?

Костя встал и, отойдя от скамейки, прислонился к дереву. Чиркнула спичка.

— Ну, я все о себе и о себе. Расскажите вы что-нибудь. Если доверяете.

Ася молчала.

— Если не хотите, не надо. — Огонек папиросы прыгнул вверх.

— Я… У меня был муж… Ну, а потом… Мы разошлись. Но я все равно его… люблю. — Она умолкла.

— Кажется, я совсем вас заморозил. Пойдемте.

Солнце заливало веранду. На столе под салфеткой стоял завтрак. Ничего себе — одиннадцатый час. Ася поднялась, натянула халатик. Подумав, открыла шифоньер. Вот спасибо Александре Ивановне. Позаботилась. Ася надела ситцевое платье. Широковато немного. Не важно. Затянем потуже ремешок. Как это у Светлова? «Наши девушки, ремешком подпоясывая шинели…» Они-то — эти девушки, что «на высоких кострах горели», — не покорялись обстоятельствам.

Ася прошла по веранде и вдруг поймала себя на том, что насвистывает. Свистеть ее научили мальчишки еще в детском доме.

«Интересно, видно ли отсюда скамейку, где мы сидели ночью?» — подумала она и подошла к перилам. Скамейку скрывал куст шиповника.

В ров она старалась не смотреть.

День обещает быть нестерпимо жарким. Нужно задернуть тент. Ох, как она всем завидует. Пойти бы к морю. Вон самшитовая дорожка. По ней Анна Георгиевна уходит к себе домой.

Дорожка, прорываясь через заросли самшита, сбегает, как ручей в реку, — к руслу широкой тропы, по одну сторону которой — высокая каменная стена, сплошь покрытая розами.

Пестрые платья женщин и яркие пятна зонтиков.

Еще не понимая, что случилось, Ася почувствовала: сердце заколотилось, где-то в горле. Чтобы не упасть, схватилась рукой за тент.

Толпа дрогнула, слилась в сплошную безликую массу.

Ася зажмурилась, открыла глаза и отчетливо увидела Юрия. Он шел поодаль от всех, держа за руку какую-то девушку. Черные очки мешали увидеть его глаза.

Ася подтащила к краю веранды стул и залезла на него. У нее пересохло во рту и перехватило дыхание. Сейчас он появится из-за деревьев.

Вот он! Юрий снял очки, — это совсем не он!

Сразу почувствовала усталость, такую, что трудно пошевелить рукой. Хотела слезть со стула, но перед глазами поплыли черные и желтые круги, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее и, наконец, с головокружительной стремительностью. Чтобы удержаться, схватилась за тент и почувствовала, что куда-то проваливается…

Мария Николаевна рывком открыла дверь в кабинет Анны.

— С Асей плохо. Кажется, сердце.