— Ох, и ябеда ты, Надька!

— И вовсе не ябеда. А раз я ябеда, так ты — пижон, — сказала и испугалась. Не знала значения этого слова. Прикрыв ладошкой рот, Надюшка умильно глядела на мать.

Вовка кричал из кухни:

— Мам, я кофе сварю. Хочешь? Кофе приносит бодрость. Это изречение принадлежит перу Григория Наумовича. Мама, а верно, ведь он правильный старик!

— Правильный, — чуть улыбнувшись, сказала Анна.

— Мам, хочешь — я пол вымою? — неожиданно для себя, в порыве великодушия, предложил Вовка. И, чтобы не подумали, будто он расчувствовался, добавил: — Только пусть Надюха посидит на крыльце, пока пол не высохнет, а то обязательно наследит.

У Анны защекотало в горле.

Наскоро поглотав, Анна вернулась в свой корпус.

Ничего не изменилось. Она поняла это сразу, услышав дыхание Аси.

— Не стоило бы торопиться, — сказал Журов поднимаясь. — Пойду навещу дядю Гришу.

— А что с Григорием Наумовичем?

— Сердце у старика пошаливает, — и очень тихо добавил: — Я еще приду, Аннушка, вечером.

Она никак не откликнулась на «Аннушку». Не до того. Не сводила глаз с Асиного лица, провалившегося в подушку.

Ася хотела одного: выдохнуть этот проклятый ком. Оказывается, еще утром, не подозревая этого, — она была счастлива. Могла дышать полной грудью. Неужели она задохнется? Еще до сегодняшнего утра, ночами, вспоминая все, что у нее было и чего она лишилась, Ася хотела умереть. «Зачем мне жить?» — спрашивала она себя. А сейчас? Хочет ли она жить? Сейчас, если так мучиться, — лучше уж конец. Страшно? Но ведь тогда ничего не будет. Ничего. Ни солнца, ни этой ветки… Но и не будет этой ужасной одышки. Может, пора? Но глаза этой широколицей, со строгими голубыми глазами, женщины говорили, что еще не «пора», и они приказывали ей терпеть, и она терпела, хоть и страшно устала. Просто смертельно устала. Еще несколько минут — и этот проклятый ком задушит ее.

Ася потеряла счет времени.

Если бы она не полезла смотреть Юрия, не было бы этих мучений. Опять Юрий. Конечно же, он никогда ее не любил, раз оставил ее одну вот так мучиться.

Она слышала голоса, но не понимала, о чем говорят врач и сестра.

Потом наступила короткая передышка. Легче дышать, слава богу, вытащили из бока эту ужасную иглу.

— Асенька, Костя пришел, — проговорила Анна, наклоняясь над ней и прикрывая ей плечи простыней.

Анна вышла на веранду и с кем-то, наверное с Марией Николаевной, о чем-то вполголоса разговаривала.

Костя стоял лицом к ней, вцепившись руками в спинку кровати.

— Тебе лучше? — спросил он. — Ты не говори. Ты только палец подними, если лучше.

Она подняла мизинец. Ни он, ни она не заметили этого «ты». Костя улыбнулся.

— Ничего, Асёнка, все будет хорошо. Ты только не дрейфь.

— Я… не… дрейф… — Она не договорила, верхняя губа жалобно дрогнула. Она снова начала задыхаться.

Анна выдворила Костю.

Наступила ночь. Одышка прекращалась на несколько минут, и тогда Ася забывалась, а потом все начиналось сначала.

Журов в двенадцать прогнал Анну отдыхать. Она отправилась домой. Дети уже спали. Потушив верхний свет и оставив настольную лампу, Анна прилегла на диван, сняв туфли, не раздеваясь. И тотчас же заснула.

Приснился страшный сон. Ася притихла. Лежит белая, холодная и спокойная. Анна, онемев от ужаса, смотрит на нее, не может оторвать взгляда и вдруг замечает: маленькие, совсем детские ручки чуть заметно пошевелились. Она прижимается щекой к груди Аси, сердце молчит. Тогда в отчаянии она разорвала руками грудь, ужасаясь, что же она делает, — и вытащила маленькое, свободно умещающееся у нее на ладони, сердце. С каким-то исступлением принялась его массировать, не отводя глаз от Асиного мертвого лица. И когда уже совсем потеряла надежду, лицо порозовело, из синих губ вырвался легкий вздох, будто кто-то перевернул страницу, и сразу же ожило сердце, Анна громко, уже не в силах сдерживаться, заплакала. Ася Вовкиным голосом сказала «Мама, мамочка, да проснись же».

Она открыла глаза. Вовка в одних трусиках, голенастый и нескладный, стоял перед ней и теребил ее за плечо…

— Мама, да проснись же! Ты так плакала во сне. Что она? — видно было, что слово «умерла» ему страшно произнести.

— Да, то есть нет, — проговорила Анна, с трудом приходя в себя.

Ася встретила Анну взглядом, в котором она прочитала: «Что же ты меня оставляешь, разве ты не знаешь, как мне без тебя плохо и страшно». Больше Анна не покидала двадцатой палаты.

На третьи сутки, под утро, Ася перестала метаться, ее ослабевшее тело как бы обмякло, и она задремала.

У Анны силы сдали, заснула сидя. Спала не больше четверти часа, проснулась и сразу вспомнила свой страшный сон. Почему так тихо? Ася не двигалась. Глаза закрыты. И так же, как в том сне, наклонилась, чтобы приложить ухо к Асиной груди, и услышала тихое, почти спокойное дыхание, и, боясь до конца поверить, — все смотрела то на Асю, то на часы и слушала…