Анна взглянула в упор в полуприкрытые глаза:

— Хотите от меня избавиться?

— Что вы, дорогая! Просто вы достойны лучшего положения.

…Несмотря на все хорошие слова, оказанные Спаковской, от разговора с ней у Анны осталось ощущение неловкости и недоверия. Неужели Вагнер прав?

«20 февраля.

Томка, дорогая моя Томка, не писала тебе тысячу лет. Не сердись на меня. Люблю я тебя по-старому. Нет, даже больше. И никогда не забуду, как ты примчалась всего на одни сутки — навестить меня в больнице. Такие вещи не забываются.

Сегодня, когда Анна Георгиевна показала мне твое письмо, мне стало очень стыдно, ты разыскиваешь меня, тревожишься, а я молчу, как истукан.

Прости меня!

Анна Георгиевна выходила меня. Она говорила мне: „Нет… нет… нет…“ И все внушала мне: „Ты будешь жить“, — до тех пор внушала, пока я не поверила.

Меня лечили в санатории восемь месяцев. Представляешь? И я ничего не платила. Наоборот, я восемь месяцев получала по больничному.

Раньше я все принимала как должное: стипендии, туристские путевки, и даже злилась на многое. И ты злилась. Стипендии не хватает на модельные туфли, надоели давка в автобусах и очереди в магазинах. Ну, а теперь я понимаю, как много я, потерявшая родителей… не могу писать… Ну да тебе и не надо ничего объяснять. Вот за это и люблю тебя, Томка.

Кончился срок моего лечения, надо было возвращаться. А куда? Я и сама не знала. Анна Георгиевна сказала мне: „Если хочешь быть здоровой (для меня это быть по ту сторону рва, я писала тебе про этот ров), оставайся на два-три года в Крыму“.

Я осталась. Получаю пенсию. (Теперь я инвалид второй группы). В 25 лет-то! Я нарочно взяла в скобки эту фразу. Я раскрою их. Вот увидишь! А. Г. устроила меня на работу, здесь же в санаторий, в библиотеку. Не так уж легко ей было устраивать. Пришлось выдержать из-за меня целую баталию. Оказывается, жена заместителя главврача, некоего Мазуревича, хотела устроиться на эту же работу. Главврач, когда я пришла к ней, заявила, что они обязаны трудоустраивать местных. Анна Георгиевна и еще один доктор-старик хлопотали за меня. Как это им удалось — не знаю. Но удалось. И вот я работаю.

Знаешь, я первые дни не могла в себя прийти от радости. Я работаю!!!

Сейчас пишу тебе в библиотеке. Это огромный зал. Венецианские окна, лепной потолок. Передо мной картина, типичный крымский пейзаж: белокаменный домик, цветущий миндаль, солнце и воздух.

Так много солнца и воздуха, что мне хочется встать, войти в картину и посидеть на крылечке светлого домика.

Половина зала, в котором я пишу тебе, заставлена книжными стеллажами. Мое хозяйство — пять тысяч томов. Звучит?! Кажется, Горький сказал, „если хочешь поговорить с умнейшими в мире людьми — зайди в библиотеку“. Библиотека — это лучшее, на что я сейчас способна…

Пока у меня нет своей комнаты. Здесь это не так-то просто. Больше строят санатории, пансионаты. На новые квартиры претендентов много, и в первую очередь те, кто долго работали. Итак, пока скитаюсь по чужим углам. Сначала жила на квартире у нянечки. Собственно, у нее снимала койку. Знаешь, Томка, с тех пор, как я заболела, я узнала много хороших людей. Моя хозяйка — Мария Михайловна — простая, очень добрая (представь, она в день моего рождения подарила мне вышитую собственными руками кофточку. Со своей-то зарплаты санитарки!).

Но, к сожалению, к ней приехала дочь, и я вынуждена была искать новую хозяйку.

Новая моя хозяйка напоминает мне мадам Грицацуеву. Она небольшого ростика, с пышным бюстом, из-за этого бюста не видит собственных ног. Крашенная в неопределенный цвет. То она рыжая, то совсем белобрысая. Ресницы и брови белые. Не красит их принципиально. Она так мне объяснила: дескать, в этом ее оригинальность. Лицо покрыто толстым слоем штукатурки, на неизменной красной крепдешиновой кофточке следы этой штукатурки. Но бог с ней, совсем не обязательно, чтобы моя хозяйка была Венерой Милосской. Томка, она может говорить подряд три-четыре часа. (Больше я не выдерживаю, убегаю). И все о своих „жутких“ романах.

Сначала я слушала ее с любопытством. (Не каждый день попадаются такие доисторические экземпляры). А сейчас меня от одного звука ее голоса начинает, ей-богу, тошнить. Но я бы с ней еще могла мириться. Она то у соседей околачивается, то на работе (мадам Козик торгует, „Пиво-воды“). Но ее угораздило выйти замуж. „Он“ лысый и усатый. Из его маленьких глазок сочится масло. После того, как я поймаю на себе его взгляд, мне хочется вымыться с головы до ног. Я слышала, как мадам Козик сказала ему: „Нечего на нее пялиться. Ты ей до лампочки. Эта штучка не для тебя“.

Представляешь, Томка, с какими людьми я не только должна жить рядом, но и зависеть от них. Утешаю себя тем, что Костя обещал мне найти более подходящую комнату.

Томка, ты ни о чем меня не расспрашиваешь. Пришло мне одно письмо от Ю., к концу третьего месяца моего пребывания в санатории. Я побежала с письмом к А. Г. Она сказала: „Решай сама“. От нее отправилась на почту, купила конверт и, не распечатывая, вложила письмо Ю. Если уж до конца говорить правду, через четверть часа я вернулась на почту. Я не могла стоять, так у меня дрожали ноги. Я села к столу и стала ждать.