«Подойди сюда», — сказала мама. Голос не сердитый, наоборот, даже ласковый. Притянув Нину к себе, мама зашептала: «Пусть это будет тайной. Не надо об этом говорить бабушке. У бабушки и так миллион огорчений. Очень трудно не курить, когда всю ночь напролет работаешь, когда сильно хочется спать». Нина чувствовал мамино дыхание на щеке, и ее распирало от гордости — теперь у них есть общая тайна.

Потом оказалось не так-то просто хранить тайну. Ужасно хотелось сказать сестрам. Когда Катя дала ей откусить от своего кусочка сахара, Нина чуть не проговорилась…

Они вышли из дому рано. Ночью у бабушки был приступ астмы. Собирая девочек в дорогу, она часто садилась, чтобы отдышаться. Катя кидалась ей помочь. Нина мучилась от собственной недогадливости. И сейчас, семеня рядом с крупно шагавшей Катей, спрашивала себя: «Почему Катя всегда знает, что надо делать, а я никогда не знаю?» Нина сбоку глянула на сестру: густые, сросшиеся у переносицы брови сжаты, пухлые губы сомкнуты. Совсем как большая. Говорят, что они похожи. Это неправда. У Кати глаза черные, а у нее, Нины, глаза и не поймешь какие. А кажутся они похожими из-за того, что одеты одинаково. В перешитых из старой Колиной шинели пальтишках они смахивают на приютских. Только приютские девочки стрижены наголо, а у них волосы длинные, гладко расчесанные на пробор и заплетены в две тугие косы.

На соседнем заборе висел мальчишка, крикнул им:

— Двести тридцать!

«Вот дурак-то», — подумала Нина и тут же догадалась: не двести тридцать, а две сестрицы. Мальчишку этого нечего бояться: пока он слезет с забора, всегда можно убежать, а вот другого мальчишку… До него осталось пройти два дома. Уселся прямо на тротуаре. Наверное, беспризорник. Рваная шапчонка. Такой маленький, а курит. Беспризорник крикнул:

— Эй, антилипупки, каво несешь? Даешь сюда!

Нина не успела опомниться, как Катя, схватив ее за руку, перетащила на другую сторону улицы. Пристроилась позади какого-то толстяка. Толстяк шлепал рваными галошами по деревянным тротуарам. Когда беспризорник остался далеко позади, сестры вынырнули из-за спины толстяка и, прижимая к себе узелки с передачей, прибавили шагу.

«Конечно, нехорошо быть трусихой, — рассуждала про себя Нина. — Коля говорит, что надо себе внушать, будто ты ничего не боишься. Но вот опять…» Нина опасливо покосилась на козу. Коза, мирно щипавшая траву в канаве, подняла бородатую морду и самым глупейшим образом уставилась на сестер. Нина перешла на другую сторону тротуара, так, чтобы коза оказалась с Катиной стороны.

— Боишься? — Катя насмешливо улыбнулась.

— Ни капли. — Нина почувствовала, что краснеет.

— Козы очень ласковые, — с превосходством взрослой произнесла Катя, останавливаясь.

Коза стукнула копытцами о тротуар. Сестры, взявшись за руки, бросились наутек.

Долго шли молча, не глядя друг на друга.

А улице, кажется, нет конца.

Новоселовская улица, на которой живут Камышины, берет свои истоки в поле, а вливается — в главную улицу города. Сестры любят свою Новоселовскую. Красивая — с двухэтажными разноцветными домами, а наличники окон, карнизы и ворота украшены деревянным кружевом. Нина любила разглядывать это «кружево», у каждого свой узор. По обочинам дороги — высоченные тополя, березы. Из-за заборов красуются островерхие темные ели, а весной наплывает черемуховый цвет. А теперь лишь кое-где на ветвях уцелели желтые листья — они под ногами, и их так жаль топтать…

Когда, наконец, добрались до тюрьмы, там вдоль унылой кирпичной стены стояла огромная очередь. Какая-то дама в шляпке и страусовом боа (у мамы тоже есть такое боа, только оно теперь лежит в нижнем ящике комода), взглянув на сестер, воскликнула:

— Боже, как это жестоко — посылать детей!

— Нас никто не посылал, мы сами.

Нина с благодарностью взглянула на сестру. Заняв очередь, они сели в сторонке на краешек тротуара, как тот беспризорник. Катя вытащила из кармана пальто пакет, в нем было шесть сухарей, три побольше она отдала Нине. И Нина вдруг всхлипнула, то ли оттого, что ныл палец на ноге, стертый рваным ботинком, то ли из-за этой дурацкой козы, и потом: что этой даме-мадаме надо?

— Ну чего ты? — У Кати голос задрожал. Но она сдержалась. — Смотри: у меня по два леденца. Это мне Коля дал. Его вчера одна барышня угостила. Они сами делают леденцы и продают. Не реви! Начнут еще нас жалеть. Я хотела их на обратном пути дать тебе. Ой, что ты: не грызи! Их надо сосать, чтобы дольше.

Неожиданно очередь заволновалась. Все наперебой заговорили. Ждут какого-то начальника из Чека. Будут пересматривать дела. Ходят слухи — половину из домзака выпустят. Дай бог! Дай бог! Все засуетились. Доставали какие-то прошения.

Сестры прислушивались — может, и им нужно написать прошение? Нина, взглянув на старичка, благодушно чему-то улыбавшегося, неожиданно спросила:

— А вы будете прошение писать?

— Боже упаси! — воскликнул старичок. — Мой зять, ради которого я здесь околачиваюсь, извините за выражение, прохвост первой марки, и чем он дольше пробудет в этой скромной обители, тем лучше не только для моей дочери, но и для всего человечества. А вы зачем здесь, милые барышни?

— Принесли передачу одному студенту. Он товарищ нашего дяди, — пояснила Нина, не понимая, почему это Катя ее толкает.