Секретарь прочел обвинительный акт.

Председатель, изложив вкратце сущность обвинения, спросил Ичалова, признает ли он себя виновным.

Он ответил отрицательно.

— Подсудимый Аарон! Вы обвиняетесь, во-первых, в том, что купили 22-го октября прошлого года у неизвестного вам лица в гостинице «Мир» серебряную диадему с тридцатью пятью бриллиантами и, узнав из газет, отобранных у вас при обыске, о том, что диадема, находившаяся в ваших руках, добыта посредством смертоубийства, не донесли о продавце, оказавшемся впоследствии дворянином Никандром Петровичем Ичаловым; во-вторых, в том, что, зная, что диадема была добыта посредством смертоубийства, вы присвоили ее себе, продали из нее четыре бриллианта и намеревались сбыть остальные, что вам не удалось сделать только по причинам, от вас независящим. Признаете ли вы себя виновным?

— Нет! — сказал Аарон, разводя руками и мотая головой. — Я совершил коммерческую сделку: купив диадему, я считал себя вправе продать четыре бриллианта и хлопотать о продаже остальных. Газеты я читал, но полагал, что известие об убийстве девицы Руслановой было газетной уткой, так как оно мне представлялось совершенно невероятным. Факт покупки диадемы не отвергаю, но не признаю за собой никакой вины. Я теряю при этом триста рублей моих собственных денег и прошу суд войти в мое положение.

— Какого числа вы получили диадему?

— 22-го октября я сторговался вот с ним, — сказал еврей, кивнув на Ичалова, — а 23-го октября я получил диадему от посыльного.

— Газеты, издаваемые в Петербурге, через сколько дней вы получали по выходе в свет каждого номера?

— На другой день.

— Значит, 26-го числа вы могли читать уже газеты, вышедшие 25-го октября?

— Должно быть так.

— Вы читали подробное описание, что с убитой похищена серебряная диадема, в которую было вправлено тридцать шесть бриллиантов, из них один оставлен на месте преступления, а остальные унесены с диадемой?

— Читал.

— Во время чтения этих газет диадема была уже у вас в руках?

— Так точно.

— Вы не могли не заметить, что диадема, похищенная убийцей, вполне походила на ту, которую вы купили?

— Да, но я думал, что это случайность.

— Вы отметили однако ж карандашом в газетах все то, что относилось к похищению диадемы.

— Нет, я не отмечал.

— Кто же делал отметки красным карандашом?

— Не знаю.

— Садитесь. Суд приступит к проверке доказательств. Господин судебный пристав, введите свидетеля, действительного статского советника Владимира Александровича Русланова.

Я взглянул на стол вещественных доказательств. На нем лежали: план дома Русланова, клок коричневого сукна, пиджак, штаны и жилет того же цвета, сплюснутая диадема, тридцать шесть бриллиантов и модель диадемы, сапоги и гипсовые снимки со следов, синее пальто и белая баранья шапка, записка неизвестного лица к Елене Владимировне и, наконец, номера газет с отмеченными на них красным карандашом статьями. То были предметы, приобщенные мною к делу в качестве вещественных доказательств.

Свидетель вошел. Он говорил тихо, изредка утирая слезы; председатель предложил ему сесть и предъявил вещи, принадлежащие его дочери. Прокурор задал вопрос об отношениях Ичалова к покойной его дочери. Русланов отвечал, что отношения их были чисто светские и никакой взаимной склонности или особенной близости между ними он никогда не замечал.

К моему удивлению, защитник Аарона допрашивал Русланова в течение получаса и делал вопросы, которые, по моему мнению, не могли относиться к делу. Председатель несколько раз замечал ему о напрасном утомлении свидетеля, но, не желая стеснять защиты, дал ему окончить допрос.

Затем ввели жену Русланова, за несколько дней до того вернувшуюся из монастыря, куда она ездила облегчать свое горе молитвой и постом. Она была в глубоком трауре. Только она вошла в залу заседания, как ко мне подошел судебный пристав и передал пакет. В нем было извещение о том, что полиция захватила четырех сбытчиков фальшивых кредитных билетов. Как ни жаль было мне покинуть зал заседаний, но дело не терпело отлагательства, и я должен был удалиться, чтобы немедленно начать следствие. Проходя по коридорам, я заметил отца Ичалова. По его лицу видно было, что он находился с состоянии исступления; жандармы не пропускали его в зал, боясь нарушения тишины заседания.

До одиннадцати часов вечера я был занят допросами. Вернувшись в суд, застал дело прерванным до следующего утра. Судебное следствие еще не было окончено. Московский адвокат ужасно утомлял свидетелей и затягивал дело. Об Ичалове говорили, что он держал себя спокойно и ни на одно из показаний свидетелей не возражал.

На следующее утро я рано начал свою работу, чтобы скорее поспеть в суд. Но обыски и другие необходимые следственные действия заняли меня на весь день. Только в двенадцатом часу вечера я приехал в суд.

Публика толпилась по коридорам, и я узнал, что не только судебное следствие, но состязания сторон и даже заключительная речь председателя суда были окончены; присяжные совещались уже в своей комнате.

Я вошел в кабинет судей.

Мне передали там о ходе дела и выразили убеждение, что подсудимые будут обвинены без признания за ними даже права на смягчающие обстоятельства.

Мне рассказали, что когда Ичалову было предоставлено последнее слово, он сказал:

— Господа присяжные заседатели, я вижу, что меня окружает бездна улик, но могу уверить вас, что они только кажущиеся. Я невинен! Призываю Бога в свидетели правоты моих слов. Более и ничего сказать не имею.