— Можно мне спросить, почему?

— Конечно, конечно, — ответил тов. Майкерский. — Да вы сядьте, Петр Петрович, — прибавил он и сам пододвинул помощнику стул. — Видите, вы совсем на себя не похожи.

Петр Петрович не присел. Он боялся сделать лишнее движение.

— Я не хотел взять это на себя, — тихо сказал тов. Майкерский. — Я опросил всех сотрудников. Я должен вам сказать, что мы ни в чем не подозреваем вас, Петр Петрович. То, что вчера наговорил вам Евин, он говорил только от себя, и он получил от меня строгий выговор. Но вы нездоровы. Вам очень нужно отдохнуть. Если хотите, я похлопочу, чтобы вам дали место в санатории. В таком состоянии вы не можете работать.

— Я здоров! — воскликнул Петр Петрович.

Тов. Майкерский усмехнулся.

— Вы больны, — сказал он тихо, но твердо. — Ваш возраст не таков, чтобы шутить с этим. Все сотрудники со мной согласны. Я не могу позволить вам работать.

— Анатолий Палыч, — с последним усилием сказал Петр Петрович, — я сам за себя отвечаю.

Тов. Майкерский покачал головою.

— Но за распределитель отвечаю я, — так же тихо и значительно сказал он и повторил: — Я не могу вам позволить работать.

Петр Петрович наконец понял. Что ему говорили про болезнь? Это выдумка. Его просто боятся. Евин обвиняет в лицо. Остальные вежливее, остальные еще немножко его любят. И вот они придумали такой способ. Он прохрипел:

— Дайте мне оправдаться, Анатолий Палыч!..

— Да ведь если вы больны, так вы ни в чем не виноваты, — удивился тов. Майкерский. — Никто не виноват, если он болен. Идите домой и приходите, когда будете совсем здоровы.

«Еще, еще усилие!» — кричал чей-то голос. Петр Петрович видел, что бороться ему немыслимо. Он положил бумаги, которые все еще держал в руке, на стол начальника и молча поклонился. Тов. Майкерский подбежал к нему и, поддерживая его под локоть, довел до двери. Петр Петрович догадался, что он, наверно, выглядит сейчас ужасно, если начальник сам провожает его. У двери тов. Майкерский передал помощника поджидавшему, очевидно, Кочеткову. Курьер крепко обнял Петра Петровича за талию и повел вниз.

— Я вам извозчика нанял, Петр Петрович, — ласково сказал он. — Тов. Майкерский велели. Извозчик вас в минуту домой доставит.

И он усадил Петра Петровича в пролетку и озабоченно повторил извозчику адрес.

В пролетке Петр Петрович сидел тяжело, сгорбившись. Он не оглянулся на распределитель, у него не было сил повернуть голову. Как он доехал домой, он не помнил. Он вошел в столовую — там ждала его вся семья, даже Елизавета снова не пошла на службу. Может быть, им дали знать из распределителя, а может быть, они сами решили, что ему придется вернуться. Он вошел в комнату и глухо сказал:

— Отослали обратно.

Все подскочили к нему. Но он уже ничего не видел и не слышал. У него хватило сил только дотащиться до кровати.

Быть может, следовало ожидать от неудачного посещения распределителя худших последствий для здоровья Петра Петровича, чем те, которые имели место в действительности. Он уже к вечеру встал с постели. Бодрился ли он, или просто не привык залеживаться, или даже стал себя лучше чувствовать, — но он вышел в столовую неожиданно для домашних, думавших, что больной еще спит. Петр Петрович, действительно, забылся днем в тяжелом сне, и сон этот возвратил ему силы.

Родным сперва показалось, что время повернуло вспять. Перед ними снова, как несколько таких далеких дней тому назад, сидел человек, чуждавшийся их и отчужденный. Петр Петрович молчал. Он отвечал на вопросы и обращения, но говорил только «да» и «нет». От себя он не произносил ни одного слова. И только когда родные пригляделись к нему, они поняли, что Петр Петрович и молчит по-иному, и по-иному чуждается их. И если прежде они хоть сколько-нибудь боялись его, то теперь они боялись только за него. Умом они этого не постигали, только чувствовали, что с Петром Петровичем произошел какой-то перелом, которого они не могли и не умели разгадать.

И сам Петр Петрович еще плохо разбирался в том, что произошло. Ему было ясно только одно: попытка возвращения к старому, к прежнему не удалась, как ни сильны были причины, которые заставляли его предпринять эту попытку. Он понимал, что неудача была вызвана вовсе не болезнью, вернее, что сослуживцам болезнью казалось то, что вовсе ею не было. Просто они не могли. понять, что Петр Петрович теперь думает и чувствует по-иному, чем они сами. Это-то они и называли болезнью. А на самом деле все вертелось вокруг одного вопроса, и, грубо говоря, этот недоуменный вопрос звучал так: почему же ты все-таки взял деньги? Объяснить это Петр Петрович не мог. Корыстные цели явно отпадали для всех, пожалуй даже и для Евина. Тем необъяснимее был для людей поступок Петра Петровича. И теперь они, конечно, боялись не за него, а за повторение этого поступка, или, что могло быть с их точки зрения еще хуже, еще неожиданнее, они боялись, что Петр Петрович выкинет еще какую-нибудь штуку, которая вовсе не послужит на пользу делу и снова поставит их в тупик.

Спрашивалось теперь, были ли они правы в своих опасениях. Петр Петрович не мог ответить на это. И самое странное было то, что он прекрасно понимал их страхи. Он сам прежде так же боялся бы за другого, даже сочувствуя ему всею душой. Но теперь — он снова понял это, не радуясь и не огорчаясь, — теперь он знал нечто иное, чем сослуживцы и все окружающие. И он не боялся ни за себя, ни за них, ни за распределитель. Не боялся он потому, что все это — здоровье, дела, деньги, — все это стало не важно, даже несерьезно. Было иное. Но так как он не знал, как назвать это иное и что оно такое вообще, то ему оставалось только молчать. Он бы очень хотел объяснить все, что с ним было, но он принужден был говорить с людьми на их языке, потому что собственного у него не было. И вот — люди не понимали его.