Евин молчал, опустив глаза. Петракевич подошел к нему совсем близко и сжал кулаки.

— Вы мне не верите, Евин? — спросил Петр Петрович и подошел к бухгалтеру совсем близко. — Вы сами врете и думаете, что все врут?

Евину было уже не по себе. Но последние слова Петра Петровича его снова обидели.

— А зачем вы взяли деньги? — крикнул он, отскакивая от Петракевича. Но Петракевич последовал за ним и снова встал рядом.

Казалось, этот вопрос озадачил Петра Петровича. Он беспомощно оглянулся, втянул голову в плечи, сгорбился, и голос его снова упал до шепота. На этот вопрос у него не было ответа — вернее, то, что он мог сказать, не было ответом для других. Он прошептал:

— Зачем? Я не знаю.

Он зашатался и опустился на стул. Комната завертелась перед ним, Евин и Петракевич взмыли куда-то, как взмывают ласточки на вечернем небе. Что делалось с сердцем, было уже безразлично, потому что он задыхался. Собрав все силы, он прошептал:

— Уйдите, Евин! Пожалуйста!

Он не хотел, чтобы Евин видел его слабость. Тот выпрямился и, казалось, хотел сделать шаг к Петру Петровичу, но Петракевич перехватил его на дороге и почти вынес из комнаты.

Елена Матвевна уже стояла на коленях перед мужем. Она хватала его за руки, тормошила, пыталась дотянуться до его лица и наклонить его к себе. Тело Петра Петровича безвольно моталось в ее руках. Он открыл глаза и взглянул на нее. Ей показалось, что он уже не знает ее, так дик был этот взгляд. Но он сказал ей неожиданно ясно:

— Елена… я не знал ведь, что все… Елена… зачем я взял деньги?.. Как это вышло, Елена?..

И вдруг с удивительною силой он вырвался из ее рук, вскочил, подбежал зачем-то к двери, потом к окну, потом снова повернулся лицом к ней и закричал:

— Нет же! Нет же! Я не крал! Это не кража!..

Потом он схватился обеими руками за сердце и рухнул на пол. Когда Елена Матвевна и Петракевич подбежали к нему, он лежал в обмороке, и только ноги его дергались, будто он все хотел куда-то бежать.

Это была очень тревожная ночь. Петр Петрович не спал, и не спали близкие. Несколько раз дети хотели бежать за врачом, но Петр Петрович останавливал их и неожиданно капризным тоном объявлял, что не пустит врача в комнату. Он просил только, чтобы его оставили в покое. Именно покой и хотели создать ему близкие после обморока, но своими заботами они причиняли ему одно беспокойство. Они входили на цыпочках в спальню, перешептывались за его изголовьем, а он слышал каждый стук и шорох, морщился и окликал их. И тогда они подбегали к постели с деланно веселыми лицами, спрашивали о самочувствии, подносили питье и лекарство. Он закрывал глаза и неизменно просил, чтобы его оставили одного. Они уходили, но через десять минут все начиналось сначала.

Конечно, домашним, даже Елене Матвевне, трудно было понять Петра Петровича. Они думали, что все дело в обмороке, в болезни, тогда как его тревожило совсем другое. Им казалось, что обморок был следствием его недомогания. Он же сам был уверен, что все недомогание вызывалось столкновением между той правдою, которою он жил, и человеческою ложью. Он действительно не знал, как это случилось, что он взял из евинского ящика деньги. Внутреннее, а не физическое состояние его было тогда таково, что он просто забыл, просто отстранился от всех житейских законов. Он жил тогда и жил до сегодняшнего дня каким-то иным ощущением, чем все привычные ему до сих пор, И он просто упустил из виду, не посчитался с тем, что другие люди живут прежним и, живя прежним, могут оценить его поступки по-иному, чем он сам. Может быть, даже не оспаривая его чувств и их глубины, они все же будут судить его за все, чем он вторгался в их жизнь, по своим обычным законам. Так и случилось. И мало того, по привычке люди прибавили к своему суду обязательную порцию выдумки, лжи и клеветы. Оказалось, что иной строй ощущений не избавляет вовсе от обычного засорения жизни этою трухой и что нельзя было забывать об этом, а следовало принять какие-то меры. Ведь вот и Петр Петрович, оказывается, вовсе не освободился от тех чувств, которые воспринимают ложь и выдумку как оскорбление. Он не дошел до равнодушия и не хотел доходить до него. Нескольких слов Евина было достаточно, чтобы вернуть ему прежнее сознание, и тогда своя ошибка и чужое непонимание стали болезненнее, чем все остальное.

Из слов Евина Петр Петрович понял очень многое, и это мучило его всю ночь. Он понял, во-первых, что все, не только сослуживцы, но и домашние, но и весь город, — потому что разве заставишь молчать Евина? — все знали про взятые им червонцы. Он сам вовсе не придавал раньше такого значения этому событию, но, конечно, ему не могло быть приятно, что каждый встречный знает об этом. Но не это было главное. Оказалось, что этот, никого не касавшийся случай из жизни Петра Петровича, тотчас им самим оправданный возвращением девяноста пяти червонцев (ведь пять червонцев, одолженные Черкасу, действительно же совершенная мелочь), — оказалось, что этот случай почему-то воспринят всеми как непосредственно касающийся каждого, что он раздут до размеров не то болезни, не то преступления, истолкован превратно и может теперь привести, если не привел уже, к самым крупным неприятностям. А эти неприятности оказались действительными и настолько болезненными, настолько мучительными, что перед ними отступило то большое, чем Петр Петрович жил и что, казалось, навсегда устраняло опасность вторжения повседневной жизни в его мысли и чувства.

Где уж тут было спать! Всю ночь Петр Петрович повторял себе, что поступок его действительно должен был казаться странным всем людям, кроме него самого, что необычность поступка, конечно, должна была вызвать сомнение в тех словах, которыми Петр Петрович объяснил его, тем более что и слова эти, несомненно, должны были прозвучать дико в ушах слышавших их. Теперь Петр Петрович прекрасно понимал, отчего ему так навязывали какую-то болезнь. Чем же еще могли люди оправдать то, что он взял деньги? Но что, если они только придумали это объяснение, чтобы не останавливаться на другом, невероятном по отношению к прежнему Петру Петровичу, но обычном и естественном в представлении каждого? Вот Евин прямо сказал, что Петр Петрович — простой вор. Что, если каждый думает так же в глубине души и только из обидной жалости делает вид, будто верит какой-то выдуманной болезни?

Нет, тут было не до сна. Тут было и не до забот домашних. Нельзя было даже позволить себе думать о действительном недомогании. Как ни болела и ни кружилась голова, как ни подозрительно ускоряло бег и замирало сердце, как ни трудно становилось по временам дышать, нужно было подавить эти ощущения, не обращать внимания на них. Теперь в жизни Петра Петровича появилась ясная и определенная цель, и цель эта была — выкарабкаться как-нибудь из болота, в которое он сам себя увлек. Эта цель стала важнее всего, важнее самой жизни. И Петр Петрович всю ночь думал, что же ему теперь делать, чтобы этой цели добиться.