Катрин вернулась в дом-на-лугах и проспала как убитая до самого вечера; она не проснулась даже тогда, когда приехал доктор, чтобы осмотреть маленькую больную. Нет, Туанон не умерла и не стала слабоумной. Она выздоровела.

А Катрин возвратилась в Ласко.

И снова потекли дни — серые и монотонные. Лишь изредка — не чаще, чем раз в месяц, — Катрин посещала уроки катехизиса. Мало-помалу перестала она ходить и к воскресной мессе. И в конце концов совсем не думала больше о Пресвятой Деве, о Боге и о святых…

Полгода спустя после описанных событий мать настояла, чтобы в одно из воскресений все ее дети собрались за семейным столом в доме-на-лугах.

— Не так-то легко это устроить, — заметил Жан Шаррон. — Может, хозяева не захотят их отпустить в этот день. И разве ты можешь приготовить обед на всю семью? Денег-то в доме кот наплакал.

Но мать не сдавалась.

— Это надо, это непременно надо сделать, — твердила она со странным лихорадочным блеском в глазах, — это необходимо!

Наконец отец уступил. И вот в одно июньское воскресенье, вскоре после сенокоса, вся семья Шарронов собралась к полудню в доме-на-лугах. Робера, разумеется, тоже приглашали, но не слишком настойчиво; он же, по-видимому, остался доволен, что его жена и шурин уедут на целый день из Амбруасса.

Матери очень хотелось пригласить Крестного. «Он тоже мой сын, — твердила она, — такой же, как и все остальные». Но Крестного неудобно было приглашать без Берты; между тем, даже не считая их, за стол сядут девять человек, и, хотя все готовы довольствоваться немногим, расход все равно получается большой. Пришлось примириться с тем, что Крестного не будет.

Поначалу все чувствовали себя как-то неловко. Церемонно поздоровались, перецеловались. Туанон, сидя в своей кроватке, громко хлопала в ладоши.

Мать, Мариэтта, Катрин и Клотильда уселись по одну сторону стола, ближе к очагу; напротив них — отец с Марциалом и Обеном. Франсуа занял свое обычное место в конце стола.

Суп ели в молчании. Мать не притрагивалась к еде: она неотрывно смотрела на сидящих за столом детей. Над столом видны были только ее худые и потому словно слишком длинные руки да огромные, сияющие черные глаза. На тонких, бескровных губах блуждала робкая, нерешительная улыбка; дети все время чувствовали на себе ее беспокойный взгляд и, не поднимая глаз от своих тарелок, торопливо глотали суп.

Мариэтта привезла большой пирог с мясом и несколько бутылок сидра.

Когда выпили по стаканчику, языки развязались, и все заговорили разом: Катрин — об Аделаиде и обоих скрягах; Марциал — о своих хозяевах, которые были, по его словам, славными людьми; Мариэтта — о своем муже.

— Покоя я с ним не вижу, — смеясь, говорила она. — Он бешеный, он необузданный, но в глубине души человек не злой. Верно, Обен?

Обен в ответ пробормотал что-то невнятное и тут же добавил, что Робер силен, как турок, но через годик-другой и он, быть может, станет таким же силачом.

И в самом деле, от этого рослого не по летам парня, с мускулистой шеей, коротко остриженными густыми волосами, загорелым лицом и большими квадратными руками, так и веяло здоровьем и молодой силой. Серые глаза Обена остались по-прежнему задумчивыми; их ясный, совсем детский взгляд казался неожиданным на лице, оттененном первым светлым пушком над верхней губой и на щеках. Ростом Обен почти сравнялся с отцом; ему свободно можно было дать шестнадцать, а то и семнадцать лет, хотя ему лишь недавно исполнилось четырнадцать. Катрин чувствовала гордость при мысли, что этот большой, красивый парень — ее брат.

Один Франсуа почти не поддерживал общего разговора. Когда братьев рядом с ним не было, он меньше думал о своем увечье, но сегодня никак не мог заставить себя разделить со всеми общую радость и веселье.

За столом то и дело слышались взрывы хохота. Клотильда, глядя на старших, тоже заливалась смехом. Даже маленькая Туанон, сидевшая в кроватке, не отставала от других: изо всех сил колотила палкой о стенку комода. Шум стоял невообразимый.

Когда обед был окончен, все с трудом поднялись из-за стола — не оттого, что трапеза была слишком обильной, а потому, что всласть наговорились и насмеялись и теперь чувствовали себя слегка охмелевшими. Мать оперлась на руку Обена и сказала с горделивой улыбкой:

— А ты меня перерос, сынок! Теперь — для своего возраста, конечно! — ты самый большой, самый сильный и самый красивый парень во всей Ла Ноайли!

Обен покраснел до ушей. Вдруг позади раздался шум. Обернувшись, они увидели, что Франсуа включил свой станок и бешеными ударами педали вертит круг. Опилки вихрем летели из-под ножа.

— В своем ли ты уме, Франсуа? — упрекнула его мать. — Работать в такой день! Не можешь, что ли, подождать, пока гости разъедутся?