Вопреки опасениям Катрин, ждать ей пришлось недолго. На следующий же день госпожа Пурпайль приказала девочке отнести наверх полдник. Матильда, находившаяся тут же, изумленно посмотрела сначала на кухарку, потом на Катрин и процедила сквозь зубы:

— Но я же здесь!

— А вчера тебя не было! — отрезала кухарка. — И барыня сама распорядилась прислать полдник с Кати.

— Вот так раз! Вот тебе и на! — повторяла горничная, задыхаясь от возмущения.

Так у Катрин появилась новая обязанность. Но девочка никак не могла освоиться с этой неожиданной честью и по-прежнему держала перед собой поднос, словно священник чашу с причастием. Так, по крайней мере, говорила ей с насмешкой Матильда.

Иногда госпожа Дезарриж целый день лежала в постели непричесанная, ссутулившаяся. Никто не разговаривал в эти дни, никто не улыбался. Катрин тихонько ставила на столик свой поднос и молча удалялась, бросая на Эмильенну печальный взгляд. А на следующий день в глазах хозяйки уже сияло солнце, в комнате звенел смех, слышались шутки, восклицания, оживленная болтовня. Катрин оставляли в комнате, угощали, расспрашивали. Часто госпожа Дезарриж заставляла девочку принести к ней в комнату свою работу и шить, сидя у ее постели. Но вот наступил день, когда барыня распорядилась закрыть в своей комнате ставни, задернуть занавески на окнах. Катрин велено было доставить поднос с полдником в комнату Эмильенны на втором этаже. Эмильенна казалась рассеянной и задумчивой; время от времени она глубоко вздыхала, перевертывая страницу книги или втыкая иголку в свое рукоделье. Затем, отложив в сторону книгу и вышиванье, оборачивалась к окошку, за которым виднелась верхушка голубого кедра, чуть покачивающаяся в ясном апрельском небе.

— Мама никогда не привыкнет к жизни в Ла Ноайли, — говорила Эмильенна и, помолчав, добавляла: — Должно быть, это у нас в крови. Дедушка, мамин отец, был точно такого же нрава: утром весел, полон сил, энергии и всяческих замыслов, а вечером — пришибленный, словно больная собака.

Катрин задавала себе вопрос: для кого говорит все это Эмильенна? Для самой себя? Или для брата, который слушал, приоткрыв рот, и глядел на сестру своими выпуклыми, ничего не выражавшими глазами? Или для нее, Катрин?

Девочке так хотелось верить, что именно к ней были обращены признания Эмильенны; это внезапное доверие и радовало и пугало ее. Оказывается, можно быть и красивой, и богатой, и знатной — и, несмотря на это, страдать, как все прочие люди, и даже чего-то опасаться… Эмильенна говорит, что это у них в крови… Что можно сделать, чтобы помочь ей? Катрин не могла найти ответа на этот вопрос.

Не зная, что предпринять, девочка принялась рассказывать о себе, о своей жизни, о своих родных, словно рассказ об испытаниях и горестях, выпавших на ее долю, мог принести Эмильенне утешение, подбодрить ее.

Молодая барышня молча смотрела на Катрин, но слушала ли она ее? Глаза Эмильенны были устремлены вдаль, мимо маленькой служанки. Внезапно в них сверкнул огонек, и, прервав Катрин, Эмильенна заговорила:

— Я все припоминаю, все припоминаю… Я уверена, что видела тебя раньше, но не помню, когда и где…

Катрин низко склонила голову над шитьем. Слова барышни причиняли ей боль. Значит, барышня ничего не помнит? Она смотрит на вас своими распрекрасными глазами, но не видит вас, не узнает!

— Никак не припомню… — начала снова Эмильенна.

Она ждала, что Катрин придет к ней на помощь, подскажет ей, но девочка упорно молчала, не поднимая глаз от работы.

— А я помню, — проговорил вдруг своим тягучим голосом Ксавье; сидя у низенького столика, он рассеянно перелистывал стопку иллюстрированных журналов.

Эмильенна и Катрин разом обернулись к нему. И было чему удивиться!

Ксавье вдруг вмешивается в разговор, да еще утверждает, будто помнит вещи, изгладившиеся из памяти сестры! Катрин привыкла видеть его безмолвным и апатичным. Он оживлялся лишь при виде подноса с полдником.

Катрин окинула критическим взглядом круглое бледное лицо молодого барина, уже оттененное светлым пушком, его выпуклые глаза и мягкий, безвольный рот. «Болтает невесть что!» — решила девочка, убежденная, что Ксавье вообще не способен чем-либо интересоваться.

— Это было в день какого-то бала, — монотонно продолжал между тем Ксавье, — в библиотеке. Наверное, года два назад. Мы вдруг услышали звуки арфы и рояля. Когда мы вошли в залу, Катрин стояла у рояля и нажимала пальцем на клавиши. Услыхав твой голос, она перепугалась насмерть и стояла как вкопанная. Потом кинулась к дверям и выбежала из залы. А на пороге остановилась и что-то крикнула… кажется, так: «Я сестра… я сестра…»

— Я сестра Обена.

Слова сорвались с губ Катрин помимо ее воли, и она тут же горько раскаялась, что закончила фразу, начатую Ксавье. Ни за что на свете не должна была она произносить здесь это имя! Но она выдала его, она предала брата, и теперь ничто не поможет изгладить это слово из памяти Эмильенны.

Барышня переспросила:

— Как ты сказала?

Пришлось повторить имя умершего брата, пришлось рассказать о его судьбе, о его жизни вдали от семьи, на ферме Мариэтты в Амбруассе.