Самым молодым было по десять-одиннадцать лет. Они прибивались к старшим и находились при них почти все время. Те, кто старше, держались друг от друга подальше. Казалось, что они боятся заговаривать друг с другом. Их – в возрасте от шестнадцати до тридцати – лет было больше всех – около двухсот. Старух Анна насчитала семьдесят пять. Всего же в этом огромном павильоне с высоченными выбеленными потолками по ее подсчетом жило четыреста две женщины.

В первую неделю у двух женщин случились истерики. Как потом поняла Анна, такое бывало нередко. Потому, когда тихий гомон, состоявший из бормотания, шепота и разговоров с самими собой вдруг разрезало тонкое скуление, потом крик, переходящий в вопли, женщины лишь повернули головы, чтобы рассмотреть, с кем на этот раз случился нервный срыв. Некоторые при этом не переставали шевелить губами и что-то приговаривать, одновременно цепляя шерстяные нитки крючком. На крики и мольбы выпустить их приходили санитары. Они заученными движениями доставали из-под своих широких халатов деревянные дубинки и избивали женщин до тех пор, пока те не теряли сознание. После этого несчастных тащили за ноги на улицу. Через несколько дней нарушительницы спокойствия возвращались обратно с заплывшими от синяков и гематом лицами, грязные, сильно исхудавшие, нередко сильно хромавшие, на костылях или с перебитыми руками.

Почти каждый вечер санитары приходили в эту огромную палату, и называли фамилии одной или нескольких молодых женщин. Пленницы вставали и покорно, а некоторые с довольными лицами, под осуждающие или завистливые взгляды выходили из палаты. Возвращались они поздней ночью или рано утром, когда почти все спали. Несколько раз с Анной пытались заговорить. Но она, беря пример с остальных, хранила молчание.

Через три недели санитары вместе с завтраком, который развозили по палате несколько добровольно взявшихся за эту работу матрон, положили на поднос клубок ниток, крючок и несколько листков.

Этот поднос тут же доставили Анне. Она взяла листы и стала читать обучающую инструкцию – как вязать крючком. Естественно, как и большинство женщин, она умела это делать. Тем не менее, она пробежала глазами по рисункам и комментариям, а потом принялась читать указания, написанные на последнем листке. Там от имени администрации лечебницы говорилось о том, что больные должны кормить себя сами, поэтому каждой женщине необходимо сдавать по пять пар носков каждую неделю.

Анна отложила инструкции, поела и принялась за работу. Так прошел день, потом следующий, и, в конце концов, она не заметила, как прожила в лечебнице больше трех месяцев. За это время она немного успокоилась, осмотрела территорию больницы и скалы вокруг нее.

Лечебница была обнесена высоким бетонным забором, верх которого был усеян битыми бутылками и заостренной арматурой. Раз в неделю их всех выводили за него – посыпать белилами большое поле, на месте которого, судя по остаткам толстых корней, когда-то были джунгли.

Два-три часа они под палящим солнцем, руками рассыпали сухие белила по полю так, чтобы не оставалось ни одного затемненного участка. Санитары с дубинками наперевес вели их к концу поля, затем выстраивали их в ряд и давали каждой в руки по тележке, груженой известкой. Женщины, пятясь, тащили за собой тележки, посыпая пройденные несколько шагов.

Делалось это, как поняла Анна, для того, чтобы ни у кого не возникало мысли о побеге. Все женщины были одеты в одинаковые темно-бордовые робы, которые при побеге были бы хорошо видны на огромном белом пространстве вокруг трех стен больницы. Четвертая стена была самая высокая и ограждала лечебницу от пропасти, на дне которой текла спокойная узкая река. С вышек охранники часто видели, как дикие животные и птицы выходили из джунглей, примыкавших к реке, на водопой. Дорога в больницу шла по краю этой пропасти, впрочем, она была отгорожена невысокой кирпичной стеной, которая бы даже в проливной дождь, когда колеса экипажей превращались в коньки, скользившие по размокшей твердой глине, не позволила им вылететь в пропасть. В стене было проделано отверстие, через которое, на радость зверям, по длинным деревянным желобам сбрасывали тела умерших постоялиц больницы.

Эта дыра была частью морга, в который сначала доставляли покойницу, раздевали, осматривали, и, если не поступал приказ вернуть тело родным, – бросали в желоб.

Раз в неделю их выводили по дороге вниз – к огороженному участку реки, где они стирали свои вещи и купались, под насмешливыми взглядами охранников.

Анна почти сразу поняла, что в этом «доме ужасов», как она назвала лечебницу доктора Мейсона, почти не было сумасшедших. Все пациентки были абсолютно нормальными женщинами. Лишь некоторые из них, подавленные молчанием и страхом перед дубинками санитаров, сходили с ума. Их, если безумие не становилось буйным, оставляли для назидания вместе с остальными.

Однажды ночью одна из таких «тихих» сумасшедших попыталась убить крючком для вязки свою соседку, чем-то помешавшую ей. Анна, лежавшая как и все остальные, с прикрытыми глазами, видела, как санитары вывели обезумевшую во двор, не прикрыв за собой дверь. Только через несколько минут она поняла, что это было сделано специально.

Лунный свет хорошо освещал двор. Санитары, затащили отбивавшуюся женщину в здание морга, стоявшее в противоположном конце двора. И через несколько секунд послышался полный ужаса визг и глухой всплеск воды – женщину сбросили вниз. Снизу донеслись стоны. Стояла тихая лунная ночь. Охранники на вышке стали перекрикиваться. К ним присоединились санитары – они забегали по двору, подгоняя друг друга.

– Вот она! Правее! – кричали с вышек.

– Поверни фонарь, олух!

– Нашел!

– Готовы?!

– Нас подождите! – Анна увидела, как два санитара бежали с ружьями наперевес к стене.

Ей стало интересно настолько, что она, позабыв об осторожности, приподнялась на кровати на секунду, но этого было достаточно для того, чтобы заметить нескольких санитаров, сидевших на толстой стене, держа наготове ружья.

Анна продолжала вслушиваться в происходящее. Но вокруг снова воцарилась абсолютная тишина, лишь прерываемая стонами из пропасти.