— Крепко засела в тебе эта заноза.

— Не веришь?

— Веришь — не веришь... Не для нас эта детская песенка. Не вижу оснований. Меня ты не убедил, ско­рее напротив.

— Тем хуже, Хуба, тем хуже... Дай бог, чтобы я ошибся. Без русских нам против немца не устоять.

— Наконец-то я слышу разумные речи.

Бухарин загорел под весенним солнцем, физически и духовно окреп, надышавшись ветрами Европы.

Всюду продуктовые лавки были забиты деликате­сами первозданной свежести и невиданной красоты. В парках и на площадях звучала музыка. За выстав­ленными прямо на тротуар мраморными столиками бесчисленных кафе блаженствовала вполне довольная жизнью публика. Опрятная одежда, приветливые улыб­ки, ощущение достоинства. Возможно, на задымленных рабочих окраинах все выглядело немножко иначе, но на венском Пратере или копенгагенской Остергаде барометр классовых бурь показывал явный штиль. О войне, впрочем, говорили повсеместно, но больше с беспечной надеждой, что как-нибудь образуется, утря­сется.

За разбором текстов, посещением картинных галерей и музеев чужая благополучная жизнь мелькала, словно кадры в кино. В том же ускоренном неправдоподоб­ном темпе летело время. Менялись разноязыкие вывес­ки и заголовки газет, но шумные, дышащие теплом устоявшегося веками быта города с их аляповато- пестрыми оркестрионами сливались в одну празднич­ную, бесконечно длинную улицу. Ослепляя на миг щемящей радостью, она уводила все дальше и дальше, летя мимо и мимо, исчезая навсегда за спиной. Как пролетавшие за окнами спальных вагонов крыши, теле­графные столбы, вылизанные садики и любовно ухо­женные нивы. И некогда обернуться, и даже помыслить об остановке нельзя. Обилие впечатлений заволакивало уязвленную память туманным обманчивым флером.

После короткого пребывания в Берлине делегация выехала в Вену, затем в Копенгаген, где хранилась большая часть предложенного к продаже архива, по­том — в изрезанный каналами Амстердам, поразивший Николая Ивановича, страстного собирателя, беспример­ной коллекцией бабочек, и наконец, для окончательного завершения сделки — в Париж.

Бухарин полагал, что им, по крайней мере ему лично, ибо выехал с зеленым диппаспортом, предложат, как это было в Берлине, остановиться в полпредстве. Од­нако встречавший на вокзале советник сообщил, что для делегации заказаны номера в отеле «Лютеция».

— Так вам будет удобнее,— объяснил он, сослав­шись на указание полпреда,— потому что переговоры состоятся там же, так сказать, по месту жительства. Иначе бы пришлось допустить всю эту меньшевистскую свору к нам в полпредство, а это, как вы понимаете, не совсем желательно.

Жить в совколонии было бы, конечно, куда предпо­чтительнее. Хотя бы из-за связи с Москвой. И вообще, что мешает приезжать в гостиницу, раз уж она избрана для деловых встреч, на автомобиле? Мог же Суриц приставить к нему обходительного Диму Бухарцева, собкора «Известий», с которым они объездили чуть ли не весь Берлин? Очевидно, у Потемкина были свои резоны. Поэтому Бухарин воздержался от замечаний, хотя и счел уместным проявить молчаливое недоволь­ство. Не поблагодарил, как водится, за хлопоты.

Почувствовав его настроение, а скорее всего зная нечто, для Николая Ивановича вовсе не предназначен­ное, советник поспешил упредить возможные вопросы.

— Владимир Петрович просил передать самый теп­лый привет. Он собирался встретить вас лично, но вы даже представить себе не можете, сколько у нас сейчас работы! Больно горячая пора. Думали, проводим наших военных и малость переведем дух, но не тут-то было. Самая запарка и началась. Мы не жалуемся. Наобо­рот. Такую махину с места сдвинули. Трудно переоце­нить с политической точки зрения. Уж вы-то пони­маете!

Бухарин, разумеется, понимал всю значимость во­шедшего в законную силу франко-советского договора. Посольство и сам Потемкин конечно же сыграли тут определенную роль. Но за несколько чрезмерной многословностью дипломата проскальзывал и затаенный намек на некое различие между уровнем этой, почему-то во главе с Адоратским, делегации и той, воен­ной, возглавляемой заместителем наркома. Вернее, не уровнем — как редактор «Известий», кандидат в члены ЦК и член ЦИК он ничем не уступал Тухачевскому — политической значимостью. С одной стороны, жизнен­но важный для страны договор, с другой — архивы, пусть даже самого Карла Маркса.

Укорив себя за мнительность, Николай Иванович поспешил прогнать неприятные мысли. Коба поручил ему приобрести для партии исторические документы, которые могут попасть в лапы гитлеровцев, и он знает, насколько важна эта миссия для международного коммунистического движения. А Потемкин может ду­мать, что хочет. Действительно ли он так безумно занят или же увиливает по каким-то неизвестным причи­нам — не столь уж и важно. Глупо портить из-за этого себе кровь.

Приспустив боковое стекло, Николай Иванович жадно втянул тугую благоухающую глицинией струю.