— Ах вы, падлы! Куда собрались?! Да я вас, гадов!!! — Сергунька стал рыскать глазами по комнате, взгляд его уперся в топор, который стоял в углу. В животе у меня противно заныло. Нужно было срочно что-то придумать, но что?

— А где жена-то твоя? — вдруг неожиданно для себя самого спросил я. А сам думаю, заколбасил он конечно же свою жену уже давно и на огороде закопал.

— Жена? — вдруг сразу обмяк Сергунька. — Жена у матери своей, в Зенькино, неделю как ушла, обиделась, зараза. Давеча права стала качать, так я в нее ножом кинул, видишь, зарубка у двери! А она обиделась, дура! — засмеялся он. — Ничего, не впервой! Вернется!

— Значит, так! Пьем одну вашу, — кивнул он на оставшиеся четыре пузыря, — смотрим мой дембельский альбом, и все, валите в свой лагерь!

Мы уже не возражали, нам было все равно. Выгонят — не выгонят!

Опять разлили, опять выпили, даже и не помню, за что, потом Сергунька залез с головой под свою лежанку, долго и громко шарил там, наконец вытащил затертый бархатный альбом и сдул с него пыль. Сдвинув рукой в сторону посуду, он торжественно открыл фолиант и начал повествование. О каждой фотографии он говорил подолгу, минут по пять. Примерно так:

— О! Гляди, это Юрка из Тамбова, духарной мужик, мы с ним в учебке вместе были в Псковской дивизии. А вот я в Рязани, с Гришкой из Воронежа, тоже был комик! А здесь я после первого прыжка, у самолета крайний! А тут мы втроем в самоволке! А это комбат наш, недавно майора получил, пять банок мог на грудь взять, и хоть бы хрен!

В таком ключе он говорил часа полтора, а мы уже настолько окосели, даже и забыли, что и вечерняя линейка закончилась, и пятое питание…

Сергунька оказался хоть и контуженым, но честным, и после презентации альбома он нас отпустил, напутствуя напоследок:

— Вы это… заходите, меня всегда тут найти можно, а если в лагере вашем на вас какая-нибудь падла наедет, то я приду и всех на уши поставлю!

Было совсем темно, дождь лупил вовсю, мы шли буквально наугад с нашими бутылками. Я первым заметил шоссе, буквально на пузе выполз на него по мокрой насыпи и, обессилев, присел на поваленный, сломанный пополам фонарный столб. На меня вдруг напал приступ хохота.

— Чего ржешь? — удивленно спросил меня Вовка, помогая вылезти Балагану, который оскальзывался в глине, падал и все никак не мог выбраться на асфальт.

— Да вот! — показал я им на столб. — Наверное, это Сергунькина жена пасть раскрыла, так он ее этим столбом по горбу!

Тут мы уже все втроем заржали и, шатаясь, в лагерь двинули. В темноте мы вышли немного не в том месте и оказались метрах в трехстах от главных ворот.

Пьяные, промокшие до нитки, все в глине, мы перелезли через забор у футбольного поля. Обернули наши оставшиеся три бутылки в какие-то лопухи, спрятав их в кустах недалеко от плаката с надписью: И ТЫ МОЖЕШЬ СТАТЬ ОЛИМПИЙЦЕМ!

Теперь осталось незаметно пробраться в нашу палату на втором этаже нового корпуса и прояснить обстановку. Завтра мне должно исполниться шестнадцать, и меня ждет незнакомая взрослая жизнь.

И на черта она сдалась! Мне и так хорошо.

Изо всех медицинских запахов вкуснее всего пахнет клеол. Если когда-нибудь в недалеком будущем в больницах придумают организовать хирургический процесс по типу автомобильного конвейера, то, чур, я буду на самом последнем этапе — повязки наклеивать.

Я стянул перчатки, бросил в таз, вышел в предбанник и с хрустом потянулся. Нет, последний этап в производстве хирургической операции — это не повязка. Последний этап — это написание протокола. Чем мне сейчас и предстоит заниматься.

Вот она, затертая толстая тетрадь, которая зовется операционным журналом. В Первой Градской все в стиле ретро. В других больницах протоколы на машинке печатают и вклеивают, а здесь изволь писать от руки, хорошо еще, не гусиным пером.

Я вновь облачился в белый халат и, нашарив в кармане ручку, присел за стол, раскрыл журнал, вписал число и сразу споткнулся на первой же графе: «Ф. И. О. больного». Потому что у нашего казачка ничего этого не было. Ни фамилии, ни имени, ни отчества. Ведь у него в карманах документов не оказалось, а сам он про себя ничего не успел сообщить. Поэтому запишем то же, что и на титульном листе в истории болезни: «Неизвестный».

Неизвестным быть плохо. Если ты, конечно, не знаменитый скульптор по имени Эрнст. И жить плохо, и умирать как-то не очень. Это я понял давным-давно, в бытность свою медбратом в реанимации. Неизвестных хоронят в общей могиле и за казенный счет. Безутешные родственники, если они есть у такого, не придут на погост, не высадят там анютины глазки, не поставят на могильный холм поминальный стакан.

Чтобы стать неизвестным, не нужно делать ничего сверхъестественного. Достаточно просто выйти из дому на пять минут без документов. Ведь улица недаром полна неожиданностей, и неожиданности эти далеко не всегда приятные. И когда человек без документов попадает в переплет и получает расстройство здоровья, которое не позволяет ему сообщить основные сведения о себе, он будет числиться неизвестным. В лучшем случае временно.