Да я и сам понимаю, что сегодня задержаться придется. Пойду, пока все спокойно, дневники попишу.

На улице стремительно темнело, ветки огромной липы за окном раскачивал ветер. Я сидел на пустой заправленной койке в реанимационной палате и смотрел на соседнюю, где лежал казачок, чью простеленную почку мы оттяпали двенадцать часов назад. Сейчас ему из трахеи трубу дернут, и я поеду домой. Хотя уже и спать не хочется. Для тех, кто работает сутками и ночами, понятное состояние. Когда все, происходящее вокруг тебя, кажется мультфильмом. Картинка немного дергается, голоса людей, и свой в особенности, воспринимаются с секундной задержкой и с небольшим эхом, как будто кто-то включил ревербератор.

Я еще раз взглянул на свежие анализы. Пока все спокойно, гемоглобин немного низковат, но это и понятно. Давление держит, пульс наполнения хорошего, моча есть, левое ухо заклеено, физиономия уже не серая, а розовая. Короче, чтобы там ни говорили, а медицина иногда помогает.

Последние два часа его ничем не загружают, он уже проснулся, аппарату сопротивляться начал, кляп языком выталкивать. То есть полностью созрел для отключения от аппарата и самостоятельного дыхания.

Ну, значит, пора. Отсос включим, завязочки распустим, трубку выдернем, поднимем у койки головной конец, заставим откашляться. Теперь пусть лежит, кашляет, дышит. Через часок и попить можно дать. А мне, для того чтобы спокойно домой отправиться, одну мелочь выяснить надо.

— Как чувствуешь себя? — помня, что ему выстрелили в ухо, проорал я как можно громче. — Воздуха хватает?

— Ништяк все, доктор, — просипел он и поморщился. — Воздуха хватает, пивка бы сейчас холодного и девок красивых вокруг.

Острит — значит, мозги на месте. Ведь после такой кровопотери все случается. Бывает, что идиотами на всю жизнь остаются.

— Ну а зовут-то тебя как, любитель пива и девушек? — задал я вопрос, после которого собирался отправиться восвояси. Уж больно не терпелось вместо слова «неизвестный» вписать настоящие данные. — Имя и фамилию назови!

Но казачок или не расслышал, или еще чего, а только вместо того, чтобы назвать себя, подмигнул по-заговорщицки:

— Слышь, доктор, а как бы поссать мне?

— Ты, главное, не тужься, у тебя катетер стоит, трубочка такая, все и так вытекает. Мы тебе одну почку убрали, тебе спину кто-то прострелил, зато вторая цела. Береги ее теперь.

— Ничего себе, понасовали вы трубок, — криво улыбнулся он, — во все дыхательные и пихательные!

— Ладно, лучше вот что скажи. — Я подождал, пока ему дали сполоснуть рот. Пора было заканчивать и бежать к метро. — Как тебя мама с папой назвали?

— Да нет у меня ни мамы, ни папы, доктор, — вдруг очень серьезно и грустно произнес казачок, — да и не было никогда. Я ж детдомовский.

Где-то сзади, в коридоре, послышались тяжелые шаги. Казачок посмотрел куда-то за мое плечо, и сразу выражение его лица изменилось. Не было уже ни тоски, ни грусти, а одно хищное озорство и нахальство.

— Пиши, доктор. Звать меня Иванов Иван Иванович, из города Иванова. А больше ничего не помню, видишь — болею.

Я оглянулся. За моей спиной стоял здоровенный рябой омоновец и, ухмыляясь, протягивал какую-то бумагу.

Я стоял в подвале на подгнившем деревянном настиле и, балансируя на одной ноге, чтобы не наступить в лужу, переодевался. Скоро морозы ударят, нужно бы какую-нибудь куртку купить, а то в джинсовке, когда снег пойдет, ходить как-то не очень. Моя «аляска», столь модная десять лет назад, уже в каком-то непотребном виде. Кой-какие деньги есть, нужно бы еще подкопить и махнуть на Тушинский рынок. Может, кто еще из частных клиентов объявится?

Я услышал голоса в тот момент, когда пытался влезть во вторую штанину джинсов. Подвал здесь был причудливо устроен с точки зрения акустики. Если кто-то разговаривал на нижней лестничной площадке, казалось, человек стоит не в двадцати метрах отсюда, за углом, а прямо у моего шкафчика.

— Слышь, Сань, чёт я не пойму, какого рожна с ним возятся. Лекарства на него переводят, кашкой кормят. Когда сюда ночью ехали, так и подмывало башку ему на хер свернуть, еле сдержался. Я б его голыми руками кончил. Пулю еще на такого тратить.

— Да он что-то такое знает, раз генералы засуетились. Ты же видел, как там с остальными. Все четко и без соплей. И правильно. С оружием против власти пошел — значит, сам себя приговорил.

— Говно вопрос. Если он и правда много знает, дали б его мне. Через три минуты все бы выложил. Да какой там через три. Через минуту! Гарантирую. В Карабахе у меня черножопые через минуту соловьем пели.

— Ну так, ёптать, надо было там на месте его с ходу потрошить, но эти начальники блядские с докторишками притащились, а в машине я было подумал, он подох уже.

— Ладно, разберемся. Если он расколется здесь, на больничке, и все, что нужно, генералам выложит, значит, больше он никому не нужен и до тюрьмы его могут не довезти, смекаешь? Тем более он вчера много чего лишнего видел. Свидетели никому не нужны.

— А если не расколется?

— Ну а если не расколется, нужно подгадать так, чтобы именно мы его из больнички проводили до тюрьмы или куда его там собираются упаковать. У него же ни хрена нет. Ни дела уголовного, ни ксивы, ни имени. Считай, и самого нет. А вот по пути ты и покажешь, чему тебя научили в Карабахе. Самое главное — эта блядина попалась. Остальное дело техники. Зажигалку-то верни!